Я же направился к конюшне.

Филиппа стояла возле яслей с жеребенком и перебирала шелковистую гриву. Подошел к ней сзади и встал настолько близко, насколько позволяла ее пышная юбка.

— Прости меня, просто твое появление было полной неожиданностью, — вполголоса, почти шепотом проговорил я.

— Да, я понимаю. Ты разорвешь помолвку? — она говорила ровным голосом, без истерик, вообще без каких-либо чувств.

— Что? С чего ты взяла?

— Но моя страна, и мой король…

— Филиппа, я женюсь не на твоем короле, — едва удержался, чтобы не сплюнуть три раза через левое плечо, — и уже тем более, не на твоей стране. То, что ты сделала, то, чем готова была пожертвовать ради передачи мне этих очень важных сведений… за это многие солдаты и офицеры получают высокие награды, а я в благодарность отошлю тебя обратно, — нагнувшись, я уткнулся носом в ее волосы и закрыл глаза.

— И когда я должна буду уехать? — ее голос задрожал, в нем явно слышались слезы.

— Послезавтра, не раньше, чем посетишь ужин в честь моего дня рождения, — пробормотал я ей в макушку. Она не понимает, ну что же, постараюсь объяснить. — Если бы кто-нибудь знал, как сильно я не хочу тебя отпускать. Но я должен. Все должно быть сделано по правилам с мельчайшим соблюдением всех деталей и протоколов. Чтобы ни у одного злого языка не было ни малейшего повода для злословия. Поэтому я тебя отсылаю, хоть практически по живому себя режу. И потому я сейчас уйду, чтобы не наделать глупостей, о которых мы оба впоследствии можем пожалеть. А теперь ответить мне, что понимаешь, — я уже практически шептал.

— Я понимаю, правда, понимаю, — и она все-таки разревелась. Я неуклюже погладил ее по волосам. Все-таки странные существа – женщины. Она была холодна и стойко держалась, когда думала, что я по какой-то странной причине могу ее бросить и разревелась, когда узнала, что все будет хорошо. Покачав головой, я уже собрался уходить, чтобы действительно не сотворить чего-нибудь непоправимого, но тут мое внимание привлек жеребенок, которого Филиппа продолжала гладить на шее. Точнее, его мордочка. Возле губы, отчетливо выделяясь на белом фоне, притаилась небольшая оспинка. Скорее всего, он заразился, сося мать, но болезнь не причиняла жеребчику никакого дискомфорта. Протянув руку, я ногтем соскоблил болячку. Отвалившаяся корочка была влажной.

— Филиппа, повернись ко мне, пожалуйста, это очень важно, — она быстро вытерла лицо и нос рукой и только после этого развернулась, глядя на меня абсолютно счастливыми глазами. — Филиппа, у тебя есть ранка на руке? — она медленно покачала головой. — Скажи, ты мне доверяешь? — Филиппа не слишком уверенно кивнула. — Тогда потерпи немножко, будет неприятно, но так надо, поверь, — она снова кивнула, а я немного оголил ее руку и чуть выше запястья оставил царапину перстнем-печаткой, который всегда носил на пальце. Выступила капля крови, и Филиппа поморщилась, я же принялся втирать в ранку оспу, снятую с жеребца. К тому времени, когда она приедет домой, корочка уже отпадет и ничто не вызовет неуместных вопросов. — Филиппа, завтра тебе может стать нехорошо, но в этом не будет ничего страшного. Верь мне, — и я поцеловал ее в лоб и тут же отпустил, хотя меньше всего мне хотелось ее отпускать. После этого я резко развернулся и вышел из конюшни, оставив Филиппу озадаченно разглядывать руку.

А во дворе меня ждал большой сюрприз. Я еще от появления Филиппы не отошел, как прямо передо мной во двор начали въезжать люди на понурых лошадях. Невооруженным взглядом было видно, что и люди, и животные находятся на грани истощения и едва не падают от усталости. Во всяком случае наездники явно с трудом держатся в седлах, а еще бросалось в глаза полноценное вооружение и какое-то подобие мягкой брони, и чубатые головы.

— Кто вы, представьтесь, — я обратился к ехавшему первым казаку, встав так, чтобы он на меня не наехал, потому что его уставшая лошадь, похоже, скоро на стены начнет натыкаться. Казак прикрыл на мгновение красные воспаленные глаза, все белки которых были покрыты сетью кровеносных сосудов, а сплошное красное пятно в левом глазу говорило о том, что один сосуд не выдержал и лопнул, спешился. Покачнувшись, ухватился за луку седла, чтобы не упасть, и ответил.

— Подъесаул Кранько. Нам бы с царем встретиться, твое благородие.

Ко мне уже бежали гвардейцы охраны, беря казаков в кольцо. Как-то их маловато будет. Я быстро пересчитал лошадей по головам. Двадцать три казака. Да, маловато будет. Что произошло?

— Что произошло? — озвучил я свой вопрос в слух.

— Крымчаки, — Кранько сплюнул. — Напали ночью. Сначала баб и ребятишек свезли, а затем пришли на Сечь. Много их было, слишком. Как на неверных они пошли на нас, на иноверцев. Словно кто-то науськал их. Мы единственные, кто остался. В дозоре дальнем потому как были. Сожгли Алешковскую Сечь проклятые басурмане, ничего не осталось. Кровь, что те реки лилась. Ни одного казака даже в полон не брали, резали, как скот, — он снова прикрыл глаза. — Нам бы с царем повидаться. На службу будем проситься. У нас-то акромя мести ничего не осталось. Нет больше казачества.

Алексей Иванович Кранько сидел в мягком, удобном кресле и чувствовал, как на него волнами накатывает дремота. Хоть и приняли их в замке Брестском по-человечески, истопили специально для них баньку, увели лошадей, чтобы дать им отдых, да и спал он почитай весь день до вечера, а усталость, накопленная за эти недели, пока они выбирались из полыхающей Сечи, когда поняли, что ничем помочь братьям не смогут, а полечь всем там – оставить казаков неотмщенными; пока искали, куда направился русский царь, потому что слухи о войне в Польше дошли и до них, пока уходили от погони, посланной крымчаками… сколько раз он думал, что все, конец настал. Сколько раз готовился, надевая белую лучшую рубаху, а вот глядишь-ка, добрались. Из его сотни всего двадцать три уцелело, вместе с ним, и большинство именно во время этих метаний погибли. Сейчас же ему предстоит встреча с царем, тот мальчишка, что во дворе их встретил, обещал, что все устроит, наверное, какой-то дружок царев, тот тоже еще юнец безусый. Да поди рода какого знатного, слишком уж почтительно к нему подбежавшие гвардейцы обращались. Да и то, что пришел к нему адъютант царев Репнин, да из сна крепкого, но неспокойного вырвал и велел сюда идти, может означать, что не обманул парнишка, действительно упросил царя с ним встретиться. Кранько сквозь дремоту невольно улыбнулся, вспомнив, как из конюшни выскочила растрепанная девчушка, чернявая, на его Ульку похожая, увидев казаков, быстро спряталась за мальчишку, словно ища у него защиты, и поглядывала на них из-за его спины с любопытством и совсем без страха. То ли не боялась, то ли действительно думала, что юнец ее от всего на свете защитить сможет.

— Хорош спать, подъесаул Кранько, зима приснится, замерзнешь к чертям собачьим, — Алексей встрепенулся и заморгал, глядя на того самого мальчишку, который обещал с встречей поспособствовать. Да, оказывается, прилично он задремал, даже не почувствовал, что в комнату кто-то заходил, да свечи зажженные расставил. Парень же, обошел стол и сел в кресло, почти такое же, в котором он сидел. Поставив руки на локти домиком и подперев подбородок, парень окинул Кранько внимательным острым взглядом, словно ножом по незащищенной коже провел, отслеживая его реакцию. Очень уж этот взгляд не вязался с юным возрастом паренька, которому еще и двадцати годков поди не было. Одет он был просто: темные штаны, темный сюртук, странного непривычного кроя, выглядывавшие из довольно узких рукавов и из-под высокой стойки воротника кружева белоснежной рубашки. Все очень строго и просто, и единственное украшение – тонкая серебряная нить по швам сюртука, да серебряные пуговицы. А когда он шел к столу, Кранько видел, что на ногах у него надеты сапоги для верховой езды. Являясь подданным крымского хана Каплана Первого Гирея, Канько довольно быстро научился оценивать сословный статус по одежде, у крымчаков, да и у османов – это было важно не ошибиться в том, кто перед тобой, и этот юноша, сидящий перед ним, не тянул на слишком знатное лицо. Пауза затягивалась, и Кранько начал нервничать.