— Хорошо, — наконец, после минутного обдумывания, я согласился с доводами Румянцева. — Я напишу письмо Евдокии Федоровне и отправлю с ним гонца. Ну а ты, Александр Иванович, отвезешь Филиппу в Москву и передашь из рук в руки царице.

Я не стал говорить, про «бывшую» царицу. Ни к чему это. Для меня именно Лопухина навсегда останется последней царицей России. А чухонская девка, занявшая ее место только потому, что хорошо подставляться знатным мужикам умела… Так, что-то меня не туда понесло. По не слишком понятной мне причине чувства Петра практически перестали меня тревожить, кроме одного – его ненависть к Екатерине была настолько глубокой, что, похоже, зафиксировалась на клеточном уровне, передавшись мне полностью, без остатка.

— Я все сделаю, государь, — Румянцев стал и, поклонившись, направился к двери.

— Нужно во Францию отписать, чтобы прислали кого-нибудь в Москву из родственников Филиппы. Кого не жалко, — добавил я про себя. — Чтобы хоть что-то сделать правильно.

— Я займусь этим, государь Петр Алексеевич. Полагаю, что приедет сводный брат ее высочества Жан-Филипп-Франсуа Орлеанский.

— Да хоть кто пускай приезжает, мне плевать, — я достал новый лист и принялся выводить письмо бабке. — И почему каждого второго у Бурбонов зовут Филипп? Что за мания? Испанцы ведь тоже Бурбоны, если мне память совсем не отшибло.

— Я хочу напомнить, государь, чтобы ты не скупился на описания своих глубоких чувств к ее высочеству, в письме к Евдокии Федоровне, — черт, рука дрогнула и на листе появилась клякса. Придется переписывать. Я посмотрел на стоящего у дверей Румянцева. Что он говорит, какие глубокие чувства? — Я еще раз хочу напомнить, что Евдокию Федоровну и Петра Алексеевича в свое время связывали очень нежные отношения. Полагаю, если бы она разделяла увлечения своего супруга, то их брак мог оказаться очень прочным. Она будет чрезвычайно разочарована, узнав, что ее единственный внук женится, исключительно руководствуясь политической необходимостью.

— Я учту, — пообещал я с ненавистью глядя на чистый лист бумаги. — А кто Филиппу предупредит, что она безумно в меня влюблена? — я поднял глаза и увидел, что задал вопрос в пустоту. Граф Румянцев покинул меня, оставив наедине с ненаписанным письмом.

Письмо получилось коротким. Я как мог выжал из себя все, что только было возможно в моем представлении о романтике. С облегчением запечатав письмо личной печатью, я уже собирался звать гонца, как дверь распахнулась, и в кабинет буквально влетел Репнин.

— Государь Петр Алексеевич, пришли вести из Варшавы. С королем Августом случился удар на нервенной почве, кою он старательно орошал непотребным излиянием вина. Там сейчас такое творится…

— Я тебя понял, Юра. В Варшаве сейчас бедлам. Все начали делить между собой уже почти опустевший трон, или примерять корону регента при немощном короле.

— И еще. Регент малолетнего короля Пруссии Леопольд, повинуясь твоему примеру, государь, перевел войска через границу и быстрым маршем движется к Варшаве.

— Так, а вот это уже не очень хорошо. Я знаю, что обещал Варшаву Леопольду, но я должен попасть в нее первым! Завтра выступаем. Передай всем. Как только солнце взойдет, трогаемся в путь, — мой взгляд упал на письмо. — Да, найди гонца, пускай скачет в Москву и передаст это письмо Евдокии Федоровне Лопухиной, в Новодевичий монастырь.

Как бы мы ни спешили подойти к Варшаве как можно быстрее, поляки сумели каким-то невероятным образом договориться между собой, мобилизовать все свои скрытые таланты и неизвестные мне ресурсы, забыть на время свои вечные склоки и выставить объединённую армию на подходах к столице. Кроме того, они учли опыт прошлого поражения и занять господствующую высоту, окопаться и заминировать подходы нам не дали. Они сами заняли оба холма, разместив на них артиллерийские полки.

Да еще и кто-то умный надоумил их использовать драгун с применением ими тактики степняков, то есть налетать на движущиеся во время марша войска, обстреливать и так же быстро убегать, не давая сориентироваться, чтобы дать хоть какой-то отпор. При этом они очень ловко научились обходить разведывательные дозоры, высылаемые перед основной колонной. Уже очень скоро эти внезапные налеты начали чрезвычайно раздражать, да и ущерб они наносили немалый. Уже на третий день только убитыми я насчитал почти шесть десятков бойцов, а ведь еще были раненые, которые очень замедляли наше передвижение, и которых я не мог бросить на произвол судьбы. Окончательно впав в ярость, я отдал приказ Бутурлину разобраться с этими налетчиками. Для этих целей ему был выделен Рижский драгунский полк, к которому отдельно были приписаны казаки под предводительством подъесаула Кранько.

Собственно, я не слишком удивился, когда перед самым отъездом из Брестского замка, эти чудом выжившие казаки поклялись служить мне верой и правдой, пока смерть не разлучит нас, аминь. Шутка. Они клялись служить мне, и ежели я случайно скопычусь, опередив их, то их служба продолжится моему потомству, в том случае, если оно у меня все же когда-нибудь появится. Все было устроено очень торжественно и красиво, и по их одухотворенным лицам было видно, что эти клятвы для них – это не просто слова. Клялись они, кстати, на кресте, что придавало звучащим в тишине двора Брестского замка особое значение.

В церемонии в качестве свидетелей принимали участие очень немногие оставшиеся со мной офицеры, остальные уже выдвинулись в путь. Также за присягой наблюдала Филиппа, задумчиво глядя на это торжественное зрелище. Я в свою очередь, кстати, почти ничего не обещал, этого не требовалось по протоколу, но, когда последний казак поднялся с колен и занял свое место в строю, негромко сказал, что ничего не обещаю, но сделаю все возможное, чтобы им не пришлось больше переживать за свои семьи, ежели те у них когда-нибудь появятся.

Филиппа приняла мое предложение навестить мою бабушку в Москве и заодно там же креститься в православие на удивление спокойно. Единственное, что она спросила перед тем, как я вскочил на Цезаря, чтобы догнать свою армию, шедшую быстрым маршем к Варшаве.

— Какая она? — я сначала не понял, о ком Филиппа говорит, но потом, когда до меня дошло, лишь пожал плечами.

— Я не знаю. Мы практически никогда не общались, — вообще-то, конкретно я ни разу даже не разговаривал с Евдокией, но зачем Филиппе знать такие подробности.

— Я тоже практически не общалась с родными. Сначала был монастырь, потом меня отправили в Испанию, ну а когда я вернулась из Мадрида, то от меня все отвернулись, что избавило меня от светского общества до тех пор, как вы не приехали со своим свадебным посольством.

— Филиппа, мне нужно ехать, — Цезарь переступил с ноги на ногу и всхрапнул.

— Да, я понимаю, — она кивнула, и протянула мне ручку, которую я поймал и, сильно нагнувшись в седле, поцеловал. Просто не удержался. — Я придумала себе имя, которое возьму на крещение.

— И какое же? — я улыбнулся, в ответ на ее лукавую улыбку, от которой на щеках, покрасневших от утреннего мороза, появились ямочки.