Но сама эта мысль испугала ее. Раз она надеется, что он больше ничего не будет делать, значит, он может что-нибудь сделает. И эта возможность, похоже, стала вероятностью, когда он начал осторожно водить кончиком пальца по ее шее. Тут уж сомнений быть не могло.

Это было просто ужасно. И самое ужасное — что ей некуда было уйти. Конечно, она могла придумать повод, чтобы выйти из комнаты, и на этот раз вырваться от него. Но ее отец находится с Мелиссой в Европе, а ее матери, похоже, на нее уже совсем наплевать. Ужасно! Чудовищно! И ярость, которую она почувствовала, подействовала на нее как возбуждающее лекарство. Раньше ей удавалось спасаться, и сейчас удастся. Но сама мысль о попытке, необходимости и унизительности этого бегства была ей противна и — томительна! То есть в буквальном смысле ей было томительно об этом даже думать. Ей почудилось, что она не просто сидит и обдумывает свой побег, но уже много дней и даже недель отчаянно бежит, бежит, выбиваясь из сил, задыхаясь…

Но она никуда не бежала. Совсем напротив — сидела, не шелохнувшись, без движения, выпрямившись, едва дыша, все еще надеясь, что — она наверняка знала, что это напрасная надежда, — он оставит ее в покое, или, увидев, сколь она бесчувственна, разочаруется или даже испугается и оставит свою затею. Или сам поймет, какой он противный и толстый.

Но это не помогло. Она и не думала, что поможет, и даже, если говорить начистоту, знала, что не поможет, и, что будь она даже холодна как камень, это все равно бы не помогло. И вдруг она ясно осознала смысл древних мифов, которые она читала в школе и которые казались ей такими странными, причудливыми. Мифы о тех греческих девушках, которые, спасаясь от погони, превращались в птиц, в деревья, в ручьи, в цветы… Если бы ей удалось совершить такое превращение!

Рука двинулась дальше. Он уже гладил не шею, а руку чуть пониже плеча. Лениво, рассеянно, как бы случайно, словно хотел дать ей понять, что он и сам толком не понимает, зачем он это делает. Сначала по внешней стороне руки, потом по внутренней, под мышкой, и она знала, — да, тут уж она точно знала, — что скоро он доберется до ее груди, и его толстенькие пальцы будут долго щупать то правую, то левую грудь и щипать за соски. Долго — сколько ему вздумается. Но почему же он не идет наверх к матери? Вот ужас, если ей придется задать ему этот вопрос! Но еще ужаснее, что ей вдруг даже захотелось спросить у него об этом. Интересно, что он ответит? Интересно, хватит ли у нее духу спросить?

И вот его пальцы двинулись дальше, все так же медленно, словно ему хотелось просто потрогать ее руку, и как бы совершенно случайно скользнули по блузке под мышку. Она представила себе, что по ней ползет огромный клоп.

— Пожалуйста, Гарри, не надо, — сказала она.

— Не надо что? — спросил он, словно не понимал, о чем она ведет речь.

— Не надо меня так трогать.

— Как — так? Что ты хочешь сказать? Как — так?

— Ты же знаешь, — сказала она жалобно, и добавила спокойно, — Ты же знаешь.

— Нет, — заявил он свирепо. — Я не знаю.

Но еще до того, как она набрала воздуха, чтобы ответить, еще до того, как подобрала нужные слова, одновременно тактичные, но все-таки достаточно решительные, он наклонился к ней, обхватил ее другой рукой, привлек к себе и попытался поцеловать. Она спрятала от него рот и стала вырываться, но все же он ее поцеловал — в подбородок, в щеку, в нижнюю губу, преследуя ртом ее губы, пока она поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, спасаясь от его поцелуев. И все это время он держал ее железной хваткой.

— Прекрати! Прекрати немедленно! Гарри, ради Бога, перестань! Пусти меня! — взмолилась она.

И вдруг, непонятно почему, он ее отпустил. Она вылетела из комнаты, взбежала вверх по лестнице к себе в спальню. Она легла на кровать, прислушиваясь, не поднимается ли он вслед за ней, не идет ли, крадучись по лестнице, тихо, чтобы она не слышала. Она соображала, стоит ли раздеваться на ночь, можно ли ей заснуть здесь, в его доме. Дверь в ее комнату не запиралась. А что, если он ворвется сюда и опять начнет приставать? Это было ужасно, ужасно!

Она уговаривала себя успокоиться. Может быть, ей закричать? Лайон спит в соседней комнате, А мать, ее родная мать, спит в супружеской спальне в дальнем конце коридора. Тогда они оба проснутся, подумала она. Она их разбудит. Вот и все, о чем она осмелилась подумать, потому что прекрасно знала, что если Гарри набросится на нее здесь, ни Лайон, ни мать ничего не смогут сделать, даже если она закричит и разбудит их, и они оба войдут сюда и попытаются ей помочь. Но она надеялась, что Гарри оставит ее в покое. Засыпая, она подумала, что в любой момент может позвонить Сэму Джеггерсу. Эта мысль ее успокоила, она почувствовала себя в относительной безопасности и через какое-то время забылась беспокойным сном.

Проснувшись на следующее утро, она перво-наперво решила постоянно находиться рядом с Лайоном. Во всяком случае, когда она здесь, в доме. А уж она постарается оставаться в доме как можно реже. Но ни одна из этих уловок все же не казалась слишком надежной. И лишь мысль о мистере Джеггерсе в Нью-Йорке утешала ее душу.

* * *

Хотя Мерри никогда не увлекалась спортом, она все же решила записаться в теннисный клуб Беверли-хиллс, чтобы взять несколько уроков тенниса. При собеседовании она объяснила, что собирается отработать подачи. На самом деле ей просто хотелось какое-то время проводить вне дома, и занятия теннисом были для этого неплохим предлогом. Во-первых, она могла уходить в клуб когда угодно и часами играть там в теннис. Во-вторых, там она могла познакомиться со своими сверстниками, чьего общества ей, как выяснилось, не хватало. Ей хотелось окружить себя новыми знакомыми, и чем более насыщенной будет ее общественная жизнь, тем лучше. А члены теннисного клуба Беверли-хиллс (к этому клубу принадлежал и ее отец, так что у нее было право стать его ассоциированным членом) — вполне подходящие кандидаты в новые знакомые. Все, что ей теперь надо сделать, — найти пару-тройку друзей, которые бы не слишком ее раздражали.

Это оказалось куда легче, чем она предполагала. Она обрадовалась и одновременно удивилась, когда обнаружила, что она не одна такая знаменитая и тут немало детей кинозвезд, которые быстро стали ей симпатичны и тоже прониклись к ней чувством симпатии. Они прекрасно знали, что это такое — быть у всех на виду в школе просто потому, что твои родители пользуются известностью и популярностью. Им были хорошо знакомы и вечные семейные неурядицы, и частые переезды, связанные с контрактными обязательствами родителей, и годы одиночества в частных школах и лагерях. И им тоже были уготованы горы денег и крупицы любви. Они радушно приняли Мерри в свой круг — столь же радушный прием оказывают в заморских колониях офицерской семье, прибывшей на крохотный солнечный остров за экватором, и точно так же братия свергнутых королей и бывших великих князей в Лиссабоне принимает в свои ряды новую жертву очередной революции.

Это была во всех отношениях странная компания, но ведь у них у всех были странные биографии, и все они с младых ногтей познали фантасмагорический блеск и инфернальную алчность эгоистического Голливуда. Они могли судить о том, хорошо или плохо идут дела у родителей их приятелей только по тому, приглашали их или нет на банкеты по случаю дней рождения их друзей.