Сначала Симочка Петровна пыталась усадить гостей за стол, ноэто было невозможно. Все не помещались, не хватало стульев и приборов. Мамаслонялась среди гостей, не выпуская сигареты изо рта, словно тоже была гостьейи не знала, куда деваться в чужой квартире. С жадностью выслушиваласоболезнования, подставляла руку для поцелуев, принималась плакать навзрыд, нопотом вдруг, совсем некстати, начинала смеяться, высоко запрокинув голову,сверкая зубами подрагивая тонким горлом. Смех тут же переходил к слезы, вистерические рыдания. Потом опять лицо становилось безучастным. Викторияпоправляла волосы подкрашивала губы у зеркала в ванной, закуривала очереднуюсигарету. Кто-то снимал на кинокамеру, кто-то без конца фотографировал.Знакомые и незнакомые люди просили внимания, произносили речи, много раззвучали слова «гений» и «трагедия художника». Ближе к полуночи, когда гостейстало меньше, остались в основном свои, самые близкие, и кто-то в очереднойраз, с надрывом в голосе, произнес «трагедия художника», раздался вдруг высокийплачущий мамин голос:

– В чем трагедия? Ну в чем? Он никого не любил, кроме себя.Он больше пил и ходил по бабам, чем писал. Он не подумал, что будет с ребенком,когда она увидит… Девочка была одна дома. Теперь она кричит во сне. Онаостанется ненормальной навсегда. Он жизнь загубил, ее и мою… По маминым щекамтекли черные слезы. Рот был в размазанной яркой помаде, словно в крови. Волосырастрепались, в одной прядке запуталась веточка укропа.

Симочка Петровна, ни слова не говоря, встала из-за стола,отыскала в прихожей свою шубу и ушла, хлопнув дверью.

– Это мать? – крикнула ей вслед Виктория. – Это называетсямать?

– Вика, перестань, – дядя Володя Болдин попытался обнять ее,но она вырвалась.

– Оставьте меня в покое! Я знаю, вы все думаете, я виноватав его смерти. Конечно, я для него была слишком примитивной, я не могласоответствовать его гениальности. Мне хотелось иметь нормальную семью, мнехотелось, чтобы у моего ребенка было нормальное здоровое детство.

– Ну, вы тоже не ангел, Виктория Николаевна, – надменнымбасом произнесла последняя папина подруга, тетя Наташа.

– А по какому праву здесь эта женщина? – закричала мама. –Уберите ее! Она не смеет переступать порог моего дома!

– В таком случае, Владимир Леонидович Болдин тоже долженуйти отсюда, – хладнокровно возразила Наташа, – вот вы говорите, девочка былаодна той ночью. А где же были вы сами, Виктория Николаевна?

– Гадость какая, – громко прокомментировал чей-то высокиймужской голос.

– Да, я понимаю, я всем вам противна! Но вы посидите,повздыхаете, поболтаете о трагедии художника и уйдете, к своим женам и мужьям,к своим детям, к своим делам. А я? Кому я теперь нужна? Вдова в тридцать пятьлет! Вдовушка с ребенком! На что мы будем жить? Меня уже три года не приглашаютсниматься. Меня не берут в театр. Я актриса! Все забыли об этом, а я, междупрочим, тоже талантливый человек. Ну что мне теперь делать? Он не оставил никопейки, вы понимаете? Ни гроша! Гений… Черт бы его побрал…

– Это мерзко! – басом рявкнула тетя Наташа. – Этонадругательство над памятью. Кто-нибудь уймет ее наконец или нет?

– Как она смеет? Уберите ее отсюда, сию же минуту! – Мамауже не кричала, а пронзительно визжала. Загрохотали табуретки. Быстропростучали шаги по коридору. Шарахнула входная дверь.

– Викуша, успокойся, я прошу тебя…

– Оставьте меня в покое! Ненавижу! Что он с нами сделал? Зачто? Ника, деточка, пойди сюда! Ника! Где моя дочь? Где мой ребенок?

Ника убежала, забилась в стенной шкаф, зажмурилась, заткнулауши, но все равно мамин крик иголками впивался в мозг.

– Найдите ее! Умоляю, кто-нибудь! Где мой ребенок?!

Крепкие руки дяди Володи Болдина вытащили Нику из шкафа.

– Тихо, тихо, малыш, подойди к ней, она не в себе. Пожалейее. Потерпи. Это пройдет..,

Мама прижала ее голову к своей груди, больно и неудобнопригнув, так что у Ники тут же заныло все внутри.

– Девочка моя, доченька, бедненькая ты моя единственная тымоя… Никому мы с тобой теперь не нужны, одни мы с тобой остались на свете. Тыне бросишь меня? Посмотри мне в глаза! Ну, посмотри на мамочку, Ника.

Дрожащими руками она взяла ее за щеки и принялась целовать вглаза, в лоб, размазывая помаду и выдыхая крепкий перегар.

Ника чувствовала себя вялой мертвой куклой. Ей уже не былостыдно, как минуту назад. Ей было все равно. За столом все молчали и пряталиглаза.

– Вика, отпусти ее. Ребенку пора спать, – дядя Володя Болдинпервым нарушил неловкое молчание, взял Нику за плечи, повел в ванную, широкойтеплой ладонью умыл ей лицо, испачканное маминой помадой.

– Ты прости ее, малыш, – говорил он, сидя на краю кровати ипоглаживая по волосам, – у нее просто нервный срыв. Я понимаю, тебе стыдно,противно. Нет ужасней чувства, чем стыд за свою мать. Но это пройдет. Тызабудешь, простишь, жизнь наладится.

– Я прощу, – пробормотала Ника, – но забыть не смогу.

– Представь, каково ей сейчас? – тяжело вздохнул дядяВолодя. – Попробуй ее понять и просто пожалеть. По большому счету она оченьхороший человек, и тебя любит. Ты веришь мне?

– Нет.

– Почему?

– Она играет. Она все время играет. Когда это кино рядомумный режиссер, получается неплохо. Но когда это жизнь, а она продолжаетиграть, получается отвратительно.

– Не суди ее, Ника. Ты еще маленькая девочка. Тебе всеголишь тринадцать лет.

– Четырнадцать.

– Ну, не важно. Это говорит в тебе детский максимализм. Онатвоя мать. Другой у тебя нет и не будет. По большому счету она очень хорошийчеловек… По самому большому счету.

«По большому счету мой Гриша хороший человек… По самомубольшому счету», – думала Вероника Сергеевна и глядела не отрываясь виллюминатор.

В салоне погасили свет. Небо медленно светлело. Зинуляуснула, по-детски приоткрыв рот. Лицо ее во сне разгладилось, щеки порозовели.Она опять казалась девочкой-подростком, будто не было долгих восьми лет,которые так страшно изменили ее лицо.

Она умела засыпать моментально, в любой обстановке, прилюбом шуме, в самой неудобной позе. И так же моментально просыпалась,распахивала восторженные синие глаза, куда-то мчалась, не умывшись, не почистивзубы, или хваталась за карандаш, и проступало вдруг из хаоса карандашных линийзнакомое лицо, дерево, угол соседнего дома с телефонной будкой, облако,отраженное в камышовом пруду.