Пухов обомлел. Только что на его глазах террористы похитили заложника, причем заложником оказался он сам. Как теперь быть? Сопротивление ни к чему хорошему не вело. Значит, надо было поскорей определиться с выкупом.

– Денег нет! – громко объявил Илья Ильич. – Сейчас за настоящее искусство ничего не платят. Нет у меня денег, понятно?

– Нет – и не надо, – буркнул в ответ Шариков. – Ты, главное, сиди смирно.

Пухов понял, что этот страшила у террористов главный. Но что же им нужно, если не выкуп? Ага, вот что! Шайка задумала похитить уникальный антикварный автомобиль.

– Граждане бандиты, машина ничего не стоит, – тут же объявил он во всеуслышанье. – Ни одной родной детали не осталось, я их за сорок лет все сменил. Ни гроша вы за нее не получите. Такие ведра даже в металлолом не берут.

– Да уймись ты, дед! – оборвал его Шариков. – Малашка, заводи мотор, чего копаешься? Там три передачи всего.

Малаша осторожно поставила рычаг на единицу и тронулась с места. «Волга» покатилась вдоль реки.

Иван Ильич ерзал, поглядывая по сторонам, и мучительно размышлял, что делать дальше. Кричать на пустой дороге смысла не имело.

– Денег нет и не будет, – на всякий случай еще раз предупредил он бандитов.

– Да не вертись же ты, сволочь! – рассердился наконец Шариков. – У тебя что, шило в заднице?

Услыхав этот вопрос, Пухов автоматически высунул язык.

– Вот ведь старичок какой неприличный, – покачала головой Малаша. Ей было все видно в зеркало. – Колян, а ты пхни его в бок.

– Я тебе пхну! – заверещал Пухов, подпрыгнув от возмущения. – Я вас всех так пхну, что вы костей не соберете! Хулиганы! Стервятники! Евсюковы! Нет у меня денег!

– Ты, дедуля, поори еще… – грозно начала Малаша.

– Эй, красотка, поворот не пропусти! – гаркнул вдруг импрессионист. – Сворачивай!

«Волга» свернула на лесную просеку и, одолев метров тридцать, остановилась за кустом.

– Вылазь! – велел главарь террористов Колян.

Пухов к тому времени решил, что оказывать сопротивление все-таки нужно, но только звуками. Поэтому он громко крикнул еще раз: «Денег нет!» – и самостоятельно выбрался из машины. Злоумышленники взяли его под руки и повели в лес.

Минуты через три они вышли на поляну, и тут Илья Ильич увидел нечто такое, от чего душа его стремительно нырнула в пятки.

Посреди поляны была вырыта большая просторная могила. Рядом высилась куча свежевыкопанной земли. А на куче сидел, отмахиваясь от комаров голубой папочкой, Кондрат Евсеич Синькин.

– Ну что, дедуля, не жалеешь, что отпустил золотую рыбку в воду? – спросил он у Пухова. – А теперь, смотри-ка, она сама тебя поймала. Придется выполнять ее желания. Или, может, лучше в другую сказку поиграем? Ты про репку помнишь?

Говорить стихами директору по развитию явно нравилось, однако вирши с каждым разом получались у него все хуже: пафос их нарастал, а форма съеживалась. Рифмы почти не давались, да и ритм то и дело рушился.

– …так называемые постимпрессионисты, – закончил он, махнув рукой.

Беда смотрел сквозь темное стекло лифта на странные неподвижные фигуры узников восьмого круга. Постимпрессионисты сидели на разбросанных по площадке плоских камнях, по-восточному поджав под себя ноги и положив руки на колени. Тела их выглядели расплывчатыми, приблизительными, словно были второпях наляпаны крупными мазками, и чем ближе к зрителю располагался художник, тем небрежнее казалась техника его исполнения. Головы сидящих клонились к земле, а глаза были полуприкрыты, как у певцов, завороженных собственным пением. Погруженные в созерцание прекрасных видений, они не чувствовали, что сами тем временем распадаются на цветные пятна.

– В данном разделе экспозиции представлены начальные стадии разложения изобразительного искусства, – объяснял прозой гид. – Видишь вон того, на пригорке? Он пока более-менее четко выражен и поэтому называется полусиньяк. А вот этот, поближе, уже законченный синьяк.

– А если совсем разложится, что будет? – поинтересовался Беда.

– Матисс будет.

– Я серьезно спрашиваю.

– А я серьезно отвечаю. Если разложить художника на чистые цветовые элементы при сохранении фигуративности, то получится так называемый матисс. Но это в теории.

– А на практике?

– А на практике кто же ему даст разложиться? У меня не забалуешь. Ты погляди-ка вон на того хлопца!

И Синькин показал на рыжего черта, который со скучающим видом прохаживался между камнями. В руках черт держал что-то вроде маракасов – погремушек с ручками. Как раз в этот момент один синьяк, согнувшийся ниже других, коснулся лбом камня, на котором сидел. Рыжий бес тут же подскочил, развел руки в стороны и сильно хлопнул нарушителя порядка по ушам своими шаманскими погремушками. Постимпрессионист дернулся, выпрямился и прояснился: контуры его стали четкими, взгляд – осмысленным. Бес одобрительно похлопал клиента по плечу и двинулся дальше. Однако не успел он пройти и десятка шагов, как художник снова сник. Голова его склонилась на грудь, веки опустились, и все тело начало медленно оседать и расплываться.

– Понял теперь?

– Как не понять, – вздохнул Беда. – А вон там, под скалой, кто отбывает?

– Надо же, углядел! Ничто не скроешь от тебя, мой друг. Пред вами, а точнее, пред тобою так называемые пуантилисты. Эти вообще состоят из цветных точек или, говоря птичьим языком ай-ти, пикселе́й. Пикселя просто висят в воздухе: дунь – и рассыпятся. Смотри!

Синькин нажал кнопку громкой связи на панели лифта и рявкнул:

– Фаер!

Рыжий черт вздрогнул, словно его самого огрели по ушам маракасами, подбежал к скале и, набрав побольше воздуха, принялся дуть во все щеки. Из пуантилистов взвился вверх столб разноцветных искр, звездочек и конфетти. Черт дул до тех пор, пока художники не исчезли полностью. Яркие пятнышки повисели в воздухе, а потом стали медленно опускаться, переливаясь синими, желтыми и красными вспышками.

– Красиво, скажи? – спросил Синькин, любуясь этим зрелищем. – А еще говорят, что в аду скука смертная. Да у нас тут, считай, каждый день Новый год!..

Демон сделал паузу, а потом с безразличным видом поинтересовался:

– Ну что, Бедюша, не захотелось у меня поработать?

– Новый год, говоришь? – повторил Мухин, не отвечая на вопрос. – А души, значит, вместо хлопушек? Хлоп – и нет художника?