– Да ну их…

– Вот это правильно. Как говорил старик Вергилий: «Они не стоят слов, взгляни – и мимо». Мы лучше к настоящим художникам поедем.

Лифт приближался к темному отверстию шахты.

– Смотри, смотри! – внезапно закричал Синькин.

– Куда?

– Да вон же!

Беда пригляделся. Возле самых перил спиной к ним сидел за мольбертом коренастый бородач в соломенной шляпе. Он не спеша писал пустынный пейзаж со скалами. Пустыня была серой и, что называется, безвидной, но на холсте она переливалась синевой с красивыми всполохами желто-красных огней.

– Кто это?

– Не узнал? Ну ты даешь! Клод Моне собственной персоной.

– Он что, нас не видит?

– Он вообще ничего не видит уже сто лет, кроме своей картины. Увлекся.

Лифт вошел в вертикальную шахту, пробитую в скале между девятым и восьмым кругами.

Про Илью Ильича Пухова всю жизнь говорили: у него шило в заднице.

Началось это еще в первом классе, когда белокурый ангелочек Ильюшечка стал приносить в дневнике замечания вроде «вертелся», «болтал с соседом», «корчил рожи», а чаще всего – «показывал язык». Выговоры на гиперактивного ребенка не действовали. Спросит его, бывало, учительница: «Пухов, у тебя что, шило в заднице?» – все заржут, а Ильюша в ответ только высунет язык да как даст учебником по голове соседу!

Наряду с непоседливостью рано проявился у Пухова и талант рисовальщика, причем с явной склонностью к карикатуре. Будущий художник начинал свой творческий путь с очень злых и очень похожих шаржей на одноклассников. Его много раз били, отбирали карандаши, рвали рисунки, но карикатуры от этого становились только выразительней. Все время упражняясь в рисовании шаржей, Илья успешно закончил художественную школу, потом училище, однако профессиональным карикатуристом так и не стал. Потребность в сатириках при развитом социализме была совсем небольшой, да и самому Пухову не очень-то улыбалось всю жизнь обличать подхалимов и стиляг. К тому же у него имелось другое, куда более востребованное увлечение. Он с детства обожал рисовать битвы – с краснозвездными самолетами, орудиями и танками, поливающими огнем немецко-фашистских захватчиков.

Это увлечение высоко оценил подполковник Сергеев – ветеран войны и замполит гвардейского бронетанкового дивизиона, в котором довелось служить рядовому Пухову. Надо сказать, что благодаря своему таланту и покровительству подполковника настоящей службы Илья даже не понюхал. Способного солдатика сразу бросили на оформление наглядной агитации, а по ночам он, озадаченный замполитом, корпел над эпическими полотнами, представлявшими сражения Великой Отечественной войны. Его произведения украшали Ленинский уголок части, парадную лестницу местного ДК, квартиры офицеров, а также в обязательном порядке дарились заезжему начальству. За три года Пухов, как говорится, насобачился. Он мог на спор с закрытыми глазами нарисовать «тридцатьчетверку», «тигр» и даже немецкое самоходное орудие «Фердинанд». Правда, ни в армии, ни позже в институте он так и не сподобился прочесть ни одной книги по военной истории, и потому знатоки часто находили у него досадные ошибки. Но дело свое он любил. Врожденные пуховские легкость и ехидство как бы уравновешивались тяжестью и серьезностью производимых им батальных полотен.

Достигнув зрелости, Илья Ильич на время поутих и остепенился. Он вступил в Союз художников, получил премию на республиканском конкурсе и даже купил автомобиль. Карикатуры были заброшены, но легкость и ехидство никуда не делись. Словно пар в котле, они постоянно искали выхода и в конце концов нашли: годам к сорока Пухов приобрел в городе известность как крупный мастер дружеского розыгрыша. «Слыхали, что Илья Ильич отмочил? Вот ведь шило в заднице у человека!» – снова послышалось в Прыжовске.

От пуховских шуток пострадали, кажется, все без исключения местные художники, а также значительная часть членов других творческих союзов – журналистов, писателей и композиторов.

Председателю Редьке он как-то привез из заграничной командировки горшок с удивительным цветком – амазонской фуксией – и объяснил: сие влаголюбивое дитя тропиков нужно поливать не реже трех раз в день. О том, что фуксия была искусственная, Геннадий Андреевич догадался только недели через три.

Другому коллеге – заслуженному художнику России, мастеру лесного и болотного пейзажа Сенокосову – Пухов привез уникальное финское средство от комаров под названием «Хуккуя». При этом, вручая подарок, он ни словом не обмолвился о способе применения – и не случайно. Как выяснилось впоследствии, в инструкции, написанной на финском, шведском и английском языках, указывалось: ядовитую жидкость надо наливать в блюдечко и ставить на ночь подальше от постели, поскольку комары любят ее так сильно, что в три-четыре слоя облепляют любую смазанную ею поверхность, а в блюдечке и вовсе тонут целыми сотнями. Не владевший иностранными языками Сенокосов прихватил «Хуккую» с собой на этюды в Рюхины болота и, усевшись писать закат, смазал ею все открытые части своего тела. После этого заслуженный художник чуть не утонул в трясине, когда, бросив палку и этюдник, сломя голову несся в деревню.

Целый месяц не разговаривал с Пуховым добродушный богатырь Алексей Шаманов-Великанов. Однажды два приятеля крепко выпили, загорая на берегу озера возле ПДХ, после чего Шаманов уснул на солнцепеке, а Илья Ильич вырезал из газеты заранее припасенными маникюрными ножничками три буквы и положил их на могучую спину товарища. Пробудившись через час, сильно обгоревший Алексей полез в воду и никак не мог понять, почему, глядя на него, одни отдыхающие умирали со смеху, а другие громко возмущались.

Любопытна и история женитьбы Пухова, в которой тоже не обошлось без розыгрыша. Говорили, что со своей Марьей Петровной он познакомился в поезде «Москва – Прыжовск», выдав себя за сотрудника уголовного розыска и вернув девушке сумочку, которую сам же ранее и увел.

Но не все пуховские розыгрыши были столь невинны. Весьма серьезные последствия для всего города могла иметь, например, шутка, которую он сыграл с монументалистом Шашикашвили: она едва не привела к народному восстанию.

Все началось с того, что Шалве, тогда совсем молодому скульптору, недавно женившемуся на русской и перебравшемуся в Прыжовск, поручили ответственное задание: изваять бронзовый монумент первопроходцу и завоевателю здешних земель казацкому атаману Мосею Елисеичу Хорунжему. Огромный гранитный пьедестал для трехметрового Хорунжего был уже воздвигнут на Пионерской площади, но сам памятник пребывал пока что в зачаточном состоянии: автор успел вылепить только его модель в одну шестую величины.

Подружившийся со скульптором Илья Ильич чуть не каждый вечер заходил к новому другу в мастерскую и обучал его местным питейным традициям. И вот как-то раз, поздно ночью, когда непривычный к крепким напиткам Шалва уснул, Пухов сдернул с модели покрывало, зачерпнул влажной глины и быстренько придал лицу атамана карикатурное сходство с грузинским скульптором. Потом сунул статую под мышку и, воровато озираясь, побежал на Пионерскую площадь. Там он взобрался на постамент и водрузил на него маленького Хорунжего. Размер в данном случае имел значение: могучий завоеватель выглядел ужасно несолидно, больше всего он напоминал носатого мультяшного карлика. Полюбовавшись на свою работу, Илья Ильич отправился домой и заснул сном праведника. А наутро на площади начался стихийный митинг: граждане были до глубины души возмущены пасквилем, слепленным неблагодарным кавказцем. Особенно громко костерил инородца Харитон Недятлый – лидер возрождавшейся из небытия общины «заяицких казаков», о которых на Прыжовщине, по правде говоря, не слыхали последние лет двести. Статую тут же сняли, Шашикашвили влепили взыскание по партийной линии (друга-шутника благородный грузин не выдал), а митинг, поскольку уже началась перестройка, было велено считать общественными слушаниями – первым в истории Прыжовска демократическим обсуждением облика города. Шалва учел прозвучавшую на слушаниях критику и переработал статую в сурово-монументальном духе. Однако вскоре пришли другие времена, прыжовцам стало не до памятников, и Хорунжий так и не был отлит в бронзе.