– Да соберутся они назад, никуда не денутся, твои художники. Вот ведь нашел о чем беспокоиться. У меня так легко не отмучаешься.

И действительно, опустившись почти до земли, пятнышки быстро стянулись в прежние мерцающие фигуры. Рыжий черт стоял навытяжку, готовый повторить фокус, но Кондрат даже не взглянул в его сторону. Он нажал кнопку, и панорамный лифт послушно нырнул в шахту, ведущую к седьмому кругу.

– И чего у вас тут все импрессионизм да импрессионизм? – спросил Мухин тоном пресыщенного туриста. – А экспрессионисты, скажем, есть?

– А как же!

– Так показывай!

– Нельзя их увидеть, Боря. Невидимые они. Превратились в чистую экспрессию. Только услышать можно, да и то если сильно захотеть. Вот я сейчас громкую связь включу, а ты прислушайся. Напрягись хорошенько – вдруг получится.

Было тихо. От быстрого хода лифта кружилась голова. Однако Беда сумел сосредоточиться, обратился в слух и уловил: по шахте был размазан тончайший, почти неощутимый, звучавший на самом краешке ультразвукового диапазона, но непрерывный и дикий вопль.

– Кто это орет?

– Мунк.

– А что с ним делают?

– Ох, лучше тебе этого не знать.

– Все, выключай! – крикнул Беда, затыкая уши. Когда звук исчез, он спросил: – Слушай, директор, а еще быстрей твой лифт идти не может? Что-то нехорошо мне здесь.

– Может, может. Айн, цвай, фрай! Добро пожаловать на седьмой этаж. Стоянка три минуты.

Седьмой круг при взгляде сверху казался каким-то неуклюжим – это слово подходило к здешнему пейзажу лучше всего. Грубо, на скорую руку слепленные скалы и валуны были как попало свалены в кучи. Тусклое невнятное освещение забраковал бы любой профессиональный осветитель. Мухин хотел узнать, кто тут так нахалтурил, но вовремя сообразил, что художником-постановщиком может оказаться сам директор по развитию, и промолчал.

– Ну и кто тут у вас? – спросил он сухо.

– Первый авангард, – ответил Синькин. – Кубисты, орфисты, всёки, ничевоки и разные подмалевичи. Сейчас увидишь.

Лифт опустился еще немного, и Беда увидел.

Души кубистов тоже разлагались на части, но не на отдельные мазки, как у их предшественников, а на простые геометрические формы. Лица у них были топорные, фигуры – примитивные, движения – угловатые, а части тел смешались и перепутались до полного неразличения. Хаос усугубляло то, что художники не сидели на месте, а бродили по квадратной площадке, опустив головы и стараясь не наступать на какие-то черные пятна у себя под ногами. При этом они натыкались друг на друга, словно слепые.

– И чего они так мыкаются?

– Им зрение кубизм их исказил. Не видят больше ни себя, ни мира… Слушай, какая рифма к «исказил»?

– Крокодил. Хватит уже, а? Достал ты со своей поэзией. Не умеешь – не берись. Объясняй по-простому. Вон там в воздухе кто висит?

– Супрематисты. Те совсем слепые.

На самом деле супрематисты не висели, а почти все время спокойно сидели на камнях – неподвижные, похожие на могильные памятники. Но иногда их вдруг охватывал приступ эйфории, и тогда они с воплем подскакивали, зависали в воздухе и на пару секунд превращались в разноцветные круги, квадраты и прямоугольники. Потом, словно не выдержав напряжения, лопались, рушились на камни беспорядочной цветовой массой и постепенно обретали прежнюю форму и прежнее безразличие.

– Парят в безвоздушном пространстве, где действуют силы иные, чем гравитация, – объяснил Синькин. – Все согласно их собственному проекту.

– Слушай, а почему у вас ад такой странный? Сплошь аттракционы да фейерверки. Диснейленд какой-то.

– А ты мучений захотел? – осклабился демон. – Пыток? Средневековья? Да пожалуйста! Дроблением художников на части здесь занят специальный контингент. А ну-ка, айн… цвай… фрай! Обернись!

Беда обернулся – и тут же сплюнул, протер глаза и ущипнул себя за руку: перед ним снова замаячили рожи чертей из «Кетчупа». Правда, вид у них теперь был не расслабленный, как в кафе, а очень даже деловой. Мухин впервые увидел своих заклятых друзей за работой. Большой черт, засучив рукава комбинезона, ловко шинковал острым мясницким топором чью-то душу на поперечные сегменты. Мелкий бес столь же ловко подхватывал получившиеся куски, подравнивал их садовыми ножницами, придавая форму овалов или трапеций, а затем укладывал друг на дружку стопкой, как блины. Когда накапливалась порядочная горка, он подхватывал ее, подбегал к площадке и принимался метать части мертвых душ прямо под ноги кубистам. Теперь Беда понял, на что старались не наступать представители первого авангарда.

Как только лифт остановился, труженики ада побросали инструменты и со всех ног рванули к начальству, перепрыгивая с камня на камень. Добежав до цели, они припали к тонированному стеклу, о чем-то оживленно переговариваясь. Кондрат включил громкую связь.

– …наш Бедюха, – щурился старший, пытаясь разглядеть пассажиров.

– Да может, может! Он самый! – радовался младший. – И шеф там! Сам привез!

– Значит, все-таки к нам его? Ну, слава богу!

– Слава богу!

– Вы про бога-то потише у меня! – рявкнул на них демон.

– Босс, прощения просим! К слову пришлось! – наперебой загомонили черти. – Давай поскорей клиента выгружать. Мы его мигом оформим! Спасибо за доставку!

– Цыц, дармоеды! – снова рявкнул директор. – Где вы тут клиента увидели? А ну живо по местам!

Рожи чертей перекосились. Переглянувшись, они поспешили вернуться к работе. Старший встал к столу и еще усерднее застучал топором, а младший подобрался к территории искусства, ухватил под каждую руку по душе (кубисты даже не пикнули) и потащил на оформление.

Беда отвернулся.

– И что, Пикассо тоже так форшмачат? – спросил он.

– Вообще-то, да, но не сегодня. Он по пятницам кругом ниже отбывает.

– Почему? Разве он не кубист?

– Слушай, я уже устал объяснять. Пикассо отбывает по очереди в семи кругах, за каждый период отдельно. У него даже дни так называются: голубой, розовый и так далее. По пятницам он в отделе сюрреализма. Хочешь посмотреть?

– А можно?

– Да ради меня! Но тогда про Джудекку забудь. Поздно будет. Кстати, тебя наверху-то не заждались?

– Слушай, мы недолго. Ну не будь свиньей!

– Как ей не стать при адовой работе? – вздохнул Кондрат, почему-то снова переходя на ямбы. – Теряешь человечность тут подчас. Ну ладно, едем, глянешь по дороге, хоть лучше бы смежить нам зренье глаз. Смежи-ка, о Беда, свои ты очи! Послушай доброго совета в добрый час… Очи – короче… замочим…

Мухин сделал вид, что смежил очи, но, как только лифт набрал скорость, прижался к стеклу и, пока директор подбирал рифму, стал жадно вглядываться во вспыхивавшие в полутьме пятна. Он увидел, как ярко-желтый тигр на журавлиных ногах с аппетитом поедает чей-то огромный плачущий глаз. Тигр оглянулся на лифт и облизнулся, а глаз проводил неведомых путников грустным взглядом.