Террористические организации — от «Народной расправы» до «Аль-Каиды», с включением сюда террористов-одиночек, — это весьма широкая и многообразная (увы!) реальность. Но терроризм как явление мировой политики (особенно международный терроризм) — это реальность особого рода, еще более широкая и всеобъемлющая. Между этими реальностями, разумеется, есть связь. Но она примерно такая же, как связь между базами НАТО и «мировым империализмом», между Западной группой войск и «коммунистической угрозой». Вторая реальность существует скорее в политическом сознании. Когда-то восприятие политической действительности структурировалось по оси «клерикализм — просвещение». Потом — «реакция — прогресс». Далее — «тоталитаризм — демократия». Теперь настала очередь оси «терроризм — безопасность».

Заметим, что негативная составляющая предыдущих осей загружается в последующие. Реакция подразумевает клерикализм, тоталитаризм реакционен, и если не клерикален впрямую, то исполнен квазирелигиозного мракобесия. Терроризм, разумеется, и тоталитарен (поскольку там действуют леваки-троцкисты), и мракобесно-клерикален (поскольку ассоциируется с религиозным фундаментализмом).

Политическое — это рационализация столкновения безличных массовых процессов и индивидуального бессознательного. «Международный терроризм» как политическое понятие закономерно появился после падения Берлинской стены. Граница между тоталитаризмом и демократией — как ментальная, так и физическая — играла важнейшую роль в ценностном самоопределении наций и людей по обе ее стороны. За линию границы символически выкидывалось все дурное, что находилось «по эту сторону»: капитализм выкидывал свою рутинную размеренность, превращая ее в «коммунистическую тоталитарность», коммунизм — свою нищету, говоря о «бедственном положении трудящихся в странах капитала». Это не значит, что при коммунизме не было ущемления свободы, а при капитализме — бедняков. Это значит лишь то, что сообществу — как и отдельному человеку — нужен специальный объект, своего рода контейнер, куда он как бы складывает все, чем он недоволен в себе, чтобы приписать эти негативные содержания данному объекту. Точно таким образом европейцы приписывают этническим меньшинствам, иммигрантам, особенно представителям Юга, свою собственную нечистоплотность, лень, жуликоватость. Да, далеко не каждый иммигрант является образцом трудолюбия, порядочности и опрятности. Повод для приписывания реален, но масштаб приписывания обычно превосходит реальность, да и не в реальности дело, а в собственной идентификации как чистого, честного и трудолюбивого.

Международный терроризм в этом отношении особенно удобен. Ассоциируясь в основном с Востоком и Югом, он позволяет сконструировать образ Чужого, который не только грязен и нечестен, но и безмерно подл, жесток, бесчеловечен. Этот образ пугает, но и заставляет сплотиться страны, которые ранее были по разные стороны тоталитарно-демократической баррикады; он также настоятельно советует народам сплотиться вокруг своих правительств, принять, как должное, жесткие меры по обеспечению безопасности.

Но в том мире, где якобы правит бал «международный терроризм», возникает зеркально схожая ситуация: все дурное проецируется на развитые демократические страны, которые видятся как царство Большого Сатаны. Отношения становятся симметричными. Терроризм в равной степени мобилизует и Север, и Юг, и воинствующее меньшинство, и лояльное власти большинство в отдельных странах.

Раньше считалось, что миром правят Любовь и Голод, Добро и Зло, Эрос и Танатос. Сейчас начинает казаться, что миром правят Страх и Ужас, спутники Марса.

В этих условиях главная задача — сохранение свободы и права, сохранение базовых демократических принципов. В годы, предшествующие Второй мировой войне, мировое сообщество было осведомлено не только о взаимных претензиях демократического Запада, нацистской Германии и коммунистического СССР. Были известны их, так сказать, «позитивные программы». Демократический, коммунистический и нацистский проекты существовали в тысячах книг, статей, речей, фильмов. Были досконально известны планы политических, экономических и социальных преобразований, которые вынашивала каждая из сторон. Это знание не помогло предотвратить войну. Но оно помогло победить, и особенно помогло избавиться от наследия нацизма. И позже, в эпоху «холодной войны», стороны также были осведомлены об идеалах, ценностях и конкретных планах друг друга. Диалог помог удержать противостояние на грани допустимого.

Сейчас Европе и Америке совершенно неясно, что собой представляет «другой проект», тот проект, немым глашатаем которого выступает международный терроризм. Впрочем, об универсальном демократическом проекте тоже пока нечего сказать — если только не сводить его к борьбе с международным терроризмом. Диалог с противником необходим. Это позволит нам уточнить свои собственные планы.

В апреле 1887 года к смерти были приговорены пятнадцать человек. Пятерых повесили, остальных помиловали. Среди помилованных был Бронислав Пилсудский. Его сослали в каторжные работы на Сахалин, где он стал выдающимся фольклористом, исследователем народа айну. Его младший брат Юзеф стал первым Начальником (sic!), а потом премьером возрожденной Польши. Кем стал младший брат Александра Ульянова, напоминать не надо. Трудно, конечно, представить себе, что младший брат Усамы бен Ладена возглавит Совет Обновленной Европы. Но как показала история Российской империи, родственники террористов делают хорошие политические карьеры.

Разговор зашел об истоках русской государственности — о чем же еще говорить в мужской компании после редакционной планерки? Да еще в наше время, когда оная государственность подвергается разнообразным атакам, как натуральным, так и концептуальным. Суровая, подчас убийственная критика отечественной государственности, равно как и самоотверженное возведение редутов и эскарпов, призванных защитить ее (чуть было не написал «ея»), — все это показывает, что государственность из привычной и посему незаметной наличной реальности (вроде родного пейзажа) перекочевала в общественную дискуссию. Хорошо это или плохо?

Вот английский литератор XVIII века Сэмюэль Джонсон считал такие дискуссии пустыми и бессмысленными. Он сказал, что государство не может навредить частному человеку, поскольку частный человек всегда может закрыть за собой дверь и скрыться от государства в своем доме, который, как известно, своя крепость. А в случае чего, говорит Джонсон, люди ведь могут прогнать дурное правительство, не так ли? Отчасти это напоминает реакцию некоего современного англичанина на книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Он воскликнул: «Боже, какой ужас! Бедных советских людей безвинно и беззаконно арестовывали на улицах, в поездах, ночью вытаскивали из постелей! Но почему никто из них не обратился в полицию?»

А действительно — почему? Наверное, потому, что государственность бывает все-таки разная, и о ней все-таки стоит поговорить.

Если высказать наши претензии к родной нашей государственности одной фразой, то эта фраза будет такова: народ прочно отстранен от государственных решений, но государство беспардонно вмешивается в жизнь народа. Не надо быть особо проницательным, чтобы обнаружить железную обратную зависимость: чем дальше народ от власти, тем он беззащитнее перед ней. Вопрос в другом: почему сложилось именно так, а не иначе? Интерес тут не только академический — возможно, поняв причины, мы сумеем повлиять на следствия. Или хотя бы представить себе, как и в каком направлении влиять.