Ответ, конечно, неочевидный. Но правильный.

Потому что политика — я уж который раз повторяю — это продолжение войны иными средствами. Речь о пресловутой «войне всех против всех», которая заканчивается тогда, когда граждане вырабатывают способы ненасильственного решения внутренних проблем общества.

В каждом живом существе (и человек не исключение) есть запас агрессии. Агрессия — вещь очень нужная. Агрессивные инстинкты заставляют животных и людей делать многие полезные вещи. Защищать потомство, например. Отвоевывать новые ресурсы. Защищать самих себя от покушений на свою жизнь и территорию (у животных) или собственность (у людей). В общем, бороться за свои интересы.

Итак, с одной стороны — агрессия как древний и неустранимый драйв. С другой стороны — реальные жизненные проблемы, спускающие агрессию с цепи. Для того чтобы жизнь не превратилась в сплошную потасовку, и придумана политика. Очень большая, национальная и даже международная. И совсем маленькая, локальная. Всякая. По размеру возникающей проблемы. Придуманы правила, позволяющие людям вслух заявлять о проблемах, ставить их на обсуждение и добиваться решения.

Когда политики нет или ее слишком мало, агрессия не находит разумного применения. Она, как репей, начинает цепляться ко всему на свете. Чем меньше политики, тем больше насилия — даже на бытовом, низовом уровне. Когда человек лишен политических каналов самовыражения, он бьет морду соседу, скандалит у прилавка, кидает пустые пивные банки мимо урны или бьет бутылки на асфальте. Последнее, кстати, тоже символический агрессивный акт. Древние римляне «засевали» солью земли покоренных городов. Символически выводили их из оборота. Злостное замусоривание родной земли (даже если это кусочек городского сквера) — как проклятие ей, как «пропади она пропадом».

Всю свою нерастраченную гражданскую волю люди направляют на бессмысленные драки по пустым поводам — вроде скандала из-за того, что бассейнов на курорте оказалось меньше обещанного.

Люди боятся «купиться, повестись и лохануться» — но повторяют этот печальный опыт раз от раза в своем быту. Потому что у них — в условиях суженного политического поля — нет навыка сознательного, рационального, ответственного выбора. Поэтому они кидаются на первую попавшуюся рекламу. На цену, которая бывает «от 2999 рублей!», а на самом деле сильно выше. На скидки, которые бывают «до 80 %!» — а на самом деле гораздо ниже. На обещание 20 % годовых, чего вообще не бывает, потому что быть не может никогда. Ведутся и покупаются, накалываются и лохаются, и коснеют в убеждении, что мир лежит во зле и лжи.

Обещали ведь одиннадцать бассейнов! А их всего семь. Ну, девять. Но все равно обидно.

Стремление доминировать в любой ситуации — отсюда же, из неоформленной и бесцельной агрессии. Издевательство над подчиненными и слабыми в армии, на фабрике, в офисе, в школе, в больнице, в кафе, потоки мелкого, бытового, словесного насилия повсюду — все это бессознательная месть за свое гражданское бессилие.

Но если бы дело ограничивалось только бытовой агрессивностью.

Мне кажется, что коррупционно-криминальная общественная атмосфера, которая так усиленно культивируется СМИ — и которая не выдумана же от первой до последней буквы, СМИ, худо ли, хорошо ли, но отражают ситуацию в обществе! — это тоже «вместо политики».

Вот, например, выясняются шокирующие подробности о некоей криминальной группировке. Ее лидеры ворочают сотнями миллионов, похищают и убивают людей и средь бела дня коррумпируют чиновников и правоохранителей. Газеты пишут об этом с этнографическим любопытством и эпическим спокойствием, как будто дело происходит в другой стране сто лет назад. Рассказали, поохали и забыли. Тут все «вместо политики» — и сами эти репортажи, которые (наверное, против воли журналистов) воспринимаются как развлекательное чтение, да и сама деятельность криминальных группировок, которые шаг за шагом вторгаются в сферу властных компетенций.

Политическое поле сужается не только по воле политического истеблишмента. Люди, укоренившиеся, обжившиеся в большой политике, не хотят конкуренции. Они рассуждают примерно так: «Перед страной стоит масса неотложных задач. Нам нужно делами заниматься, и этих дел невпроворот. А тут еще с кем-то конкурировать, тратить на это время и силы. Зачем?»

Но это неправильное рассуждение. Политическое поле, выгороженное истеблишментом для себя, эта своего рода «зона политической безопасности», сжимается под давлением извне. Деполитизированное, то есть высвобожденное, насилие начинает обретать собственную структуру, обзаводиться собственными институтами.

Особенно опасна перспектива консенсуса — сначала морального, а потом и технического — между мелкими бытовыми безобразниками и крупными криминальными боссами. Это уже реальная угроза для государства, страны, народа.

Политическое поле должно быть размером в нацию. Ни человеком меньше.

Не так давно — а именно 6 ноября 2010 года (как раз в канун отмененного праздника Октябрьской революции) — я слушал доклад замечательного аналитика Александра Кустарева под названием «Генезис и культура постсоветского капитализма». Дело было в Петербурге, на научной конференции.

Кустарев говорил об агентуре капитализма в поздние советские времена.

Агентура — страшное слово. Сразу видится агент (шпион-диверсант) в надвинутой на брови шляпе и темных очках, а также его закордонные руководители. Однако у этого слова есть совершенно нейтральное значение. Агентура — выразители и проводники идей и интересов. Агентура капитализма — те люди и те социальные группы, которые в условиях социализма выступали за капитализм. Агентура революции — те люди и группы, которые более или менее сознательно стремятся к свержению старого режима. И соответственно, к установлению режима нового. Точно так же можно говорить об агентуре модернизации (любой, хоть бисмарковской, хоть александровской, хоть медведевской). Или об агентуре реакции, застоя, консервативного отката.

Итак, кто в СССР стремился к капитализму?

Разумеется, наиболее реальной и влиятельной агентурой капитализма были те, кто уже фактически жил и работал в контексте рыночных отношений. Прежде всего, это подпольные предприниматели, так называемые цеховики. А также спекулянты, фарцовщики и валютчики (между ними была существенная разница, как между Министерством торговли, Министерством внешней торговли и Внешэкономбанком). Разумеется, преступный мир. И партийно-советские чиновники, сросшиеся с подпольным бизнесом и криминалом. По утверждению специалистов, такое сращивание началось с середины шестидесятых. Возможно, именно этот крутой мафиозный замес и определил самые яркие черты нашего нынешнего капитализма.

Как ни странно это покажется на первый взгляд, советские диссиденты не были агентурой капитализма. Ну, разве что в некотором историко-философском смысле, который ими самими не осознавался: свержение коммунистической диктатуры в итоге должно было привести — и в реальности привело! — к капитализму. Но диссиденты в подавляющем большинстве были не за капитализм, а за демократию в ее советской социалистической редакции, вот как в Конституции 1936 года записано. Диссиденты требовали у коммунистической власти «Соблюдайте ваши законы, соблюдайте вашу конституцию». Хотя на самом деле советская власть соблюдала свою конституцию весьма скрупулезно — и по духу, и даже по букве. Прописанное в советской конституции отрицание экономической свободы необходимо ведет к политическим ограничениям. Однако сама «советскость», то есть слияние законодательной, исполнительной и хозяйственнораспорядительной власти в одном органе, это диссидентам скорее нравилось, как такой вот домашний, местно-самоуправленческий вариант демократии: посоветовались, решили и сделали.