В-третьих, даже как верхушечное явление национальная идея имеет значение скорее объяснительное, чем предсказательное. И уж конечно, ее не следует путать с инструментами массовой консолидации. Здесь связь если и существует, то многоступенчатая, опосредствованная. Поэтому, даже сочинивши какой-нибудь красивый призывный лозунг, не следует тешить себя надеждой, что он «овладеет массами и станет материальной силой» без специальных и весьма дорогостоящих пропагандистских усилий. Поэтому, кстати говоря, ничем не кончилась затея десятилетней давности, когда группу интеллектуалов поселили в резиденции «Волынское» и поручили изобрести современную русскую идею.

В-четвертых, надо иметь в виду, что само словосочетание «национальная идея» может пониматься двояко. Оно может означать идею нации (то есть представление о стране, народе, государстве) — или же идею, которая нацией руководит. Грубо говоря, речь идет либо о национальном самоанализе, либо о коллективном проекте для нации (о национальном проекте в первоначальном смысле слова). Может показаться, что одно невозможно без другого, но прямой связи здесь нет, хотя в идеальном случае хороший проект для нации, определяющий пути ее развития, опирается на результаты самоанализа нации, на согласованные представления о том, что она такое. Но в реальности национальные проекты — прерогатива правящей элиты, а национальный самоанализ — занятие независимых интеллектуалов. Объединение интеллектуалов и властвующей элиты приносит печальные плоды. Интеллектуалы начинают впрямую обслуживать власть и тем самым резко снижают качество своей работы. Другой вариант — интеллектуалы как власть. Это сформулированный Платоном идеал государства, которое отнимает свободу у всех, и в первую голову у самих интеллектуалов. Тут о качестве интеллектуальной работы вообще говорить не приходится.

Наверное, именно поэтому из затеи «Русская идея-1996» ничего не вышло. Начальство хотело получить Идею-Проект, а приглашенные интеллектуалы занялись изучением Идеи-Представления. Исследование показало, что Русская Идея (а также Русский Идеал, Русский Смысл, Русская Миссия и Русская Перспектива) в общественном сознании понимаются весьма широко — до потери качественной определенности. Русская Идея — это «наше все», но не по Аполлону Григорьеву, а по гоголевскому Осипу. Веревочка? Давай сюда веревочку, пригодится в дороге подвязать что-нибудь… Едва ли не единственным позитивным результатом сидений в Волынском было предложение Леонида Смирнягина: на сегодняшний день вот наша национальная идея и призыв к народу — «не ссы в подъезде». Это было мудро, но неосуществимо.

Наконец, в-пятых, рассматривая национальную идею в обоих смыслах слова, не следует стремиться к стройности и непротиворечивости как финальной концепции, так и промежуточных рассуждений. Представления нации о самой себе — равно как и ее устремления в будущее — зыбки, изменчивы и включают в себя дискурс об этих представлениях и устремлениях. В этой области издержки логицизма запретительно высоки.

3.

Почти всегда правящая элита получает страну в готовом виде, в наследство от прежнего режима. Случаи, когда отечество еще предстоит создать, достаточно редки. К сожалению или к счастью, Россия попала именно в этот редкий разряд. Даже среди редких он редок — в случае «недосозданного отечества» обычно речь идет об объединении, воссоединении или отвоевании земель. России же предстояло (и посейчас предстоит) сформировать представления об отечестве в урезанных границах. Общественное сознание с трудом может с этим примириться — а если совсем честно, то не примирилось до сих пор. До сих пор миражи СНГ мерцают в российских руководящих кабинетах, а в головах простых граждан до сих пор крепко сидит убеждение, что Крым — наш (и добро бы только Крым).

Так или иначе, знаменитое высказывание Массимо Д’Азельо «Италию мы создали — теперь нужно создать итальянцев» чрезвычайно актуально для России. Пусть в несколько иной редакции: «Российскую империю и ее советскую версию мы потеряли — теперь нужно создать…»

Тут повисает неловкая пауза. В мировом лексиконе до 1991 года слово Russians обозначало граждан СССР, практически независимо от их «этнической принадлежности» (пишу в скобках, обозначая тем самым свою особую позицию по проблеме этноса). Впрочем, этничность в СССР была сконструирована, а проще говоря, навязана. Политизированные постимперские этносы — вот что получила Россия в наследство от Советского Союза. Именно поэтому назвать русскими все население РФ не получается; а к слову «россияне» жители страны привыкают медленнее, чем хотелось бы. Но нравится — не нравится, а привыкать приходится. Потому что на выбор ничего не предлагается. Итак, «РИ — СССР мы потеряли, получили РФ, теперь пора создавать россиян».

Но, как мы помним, нацию порождает согласованное представление об отечестве, о стране как некоей отдельности, как о мирополитической единице. С отдельностью, как мы видим, есть проблемы. В самом простом смысле — территориальном. Вообще Россия — страна крайне неудобная для себя самой. Все ее силы и средства уходили и уходят на удержание территорий. Сюда относятся и охрана границы, и необходимость заселять и осваивать безлюдные и малопригодные для жизни районы, и пресловутое сверхдорогое «транспортное плечо». Вообще неудобно жить в поясе территорий если не спорных в строгом международноправовом смысле, если не впрямую угрожаемых в смысле агрессии или массированной несанкционированной миграции (хотя такие тоже есть), то отчасти как бы сомнительных, растушеванных в смысле представлений народа о своей территории.

Есть проблемы и с пониманием мирополитической роли страны. Ни правящая элита, ни интеллектуалы так и не ответили на главный в этом смысле вопрос. Является ли Россия европейской державой (как наказала матушка Екатерина) или же мы скифы азиатские? Сдается, что пока и элите, и интеллектуалам, и вообще образованному сословию нравится сидеть между двумя стульями. Дело житейское. Бывает, что человеку удобнее работать на двух работах, чтобы каждый работодатель знал, что он не единственный кормилец и благодетель. Но так не может быть всегда — и у отдельного ловкача, и тем более у страны в целом. Время, когда Россия вовсю использовала выгоды своей мирополитической неопределенности, заканчивается.

Народ сплачивает беда. Но не любая, а только та, перед которой все равны. Октябрьский переворот разобщил население России и не дал возможности склеить его в нечто единое в новых-старых границах социалистического отечества. Нации не получилось — да и не могло получиться в ситуации великого сословного передела, когда, по точным словам Ивана Солоневича, была сделана ставка на сволочь. Как-то сплотить бывшую империю смогла сталинская национальная политика — те самые сведенные в иерархию политизированные этносы. Узаконила власть большевиков Великая Отечественная война — всеобщая беда и тотальная угроза. Однако русский патриотизм, сработавший на поле боя, не мог — да и не смог бы без коренной реконструкции СССР — сработать в национальном строительстве.

Смешно, наверное, сравнивать с величайшей войной так называемый дефолт августа 1998 года, но он стал для новой России той самой сплачивающей бедой. Обрушение финансовой системы ударило практически по всем людям. Одни потеряли громадные состояния, другие — скромную, но достойную зарплату. Все потеряли веру в наступившую прекрасность (или, как минимум, устойчивость) жизни — и своей собственной, и национальной. После первых пореформенных пиров наступило некое отрезвление. Так сказать, утро туманное. В такую пору в голову лезут мысли о будущем. Хочется начать новую жизнь. Правильную.