– Правда? – Марта ощутила озноб при виде ведьмы, набиравшей провизию в свою корзинку. Темные волосы были распущены, на ногах красные башмаки, черный кринолин выглядывал из-под синего платья. Кто она такая, чтобы носить черное нательное белье? Марта была вдовой и предписанное время носила траурные одежды, а потом вновь переоделась в положенное ей серое платье. – И как она это может сделать? – спросила она девочку, понимая, что ответ простой: колдовство.

И тогда Мария обернулась, увидела Марту и сразу поняла: что-то неладно, она почувствовала в действиях незнакомки какой-то тонкий расчет. Переполнявшее ту желание было столь сильным, что Марии показалось, будто лиф ее платья прожгла дыра. Мария даже ощутила на своей ладони клуб дыма, проплывшего в воздухе.

– Подойди сюда, Фэйт. Стой рядом. – Девочка, улыбнувшись Марте, с готовностью подбежала к матери. – Вы чего-то хотели? – спросила Мария.

Лицо Марты вспыхнуло, озарившись желанием. Она чего-то отчаянно хотела. Отцы города считали Марту кроткой женщиной: она была хорошей супругой, никогда не жаловавшейся, а сейчас вдовой, вполне самостоятельной. Но Мария распознала в ней интриганку, непомерно завистливую женщину. Умение проникнуть в намерения другого – свидетельство магии, и под пристальным взглядом Марии огонь, охвативший Марту, разгорелся еще жарче.

– Если вы чего-то хотите, говорите, – сказала Мария.

– Мне от вас ничего не надо, – коротко и резко ответила Марта.

Повернувшись на каблуках, она направилась в заднюю часть лавки, опасаясь, что рухнет замертво, если осмелится оглянуться: ведь она солгала, и знала это.

* * *

Когда Мария с дочерью ушли, Марта подошла к прилавку, чтобы заплатить за стеклянные банки, которые ей понадобились для малинового желе. Судьи вскоре возбудят иск по поводу собственности, оставшейся ей от мужа, потому что у нее не имелось денег, чтобы покрыть долги, за которые придется расплачиваться продажей земли. У нее росли лишь кусты малины. Все лето Марта заготавливала джем и желе, которые потом продавала вразнос, ходя от дома к дому. Увы, каждая банка джема добавляла ей горечи, а каждая семья, которую она посещала, еще больше возбуждала в ней зависть, столь сильную, что у Марты начинала гореть кожа.

– Что ты о ней думаешь? – спросила она Энн Хэтч, кивнув в сторону Марии, за которой они наблюдали в окно.

Ведьма бежала рядом с дочерью, мелькая красными башмаками, словно сама была беззаботной девчонкой. За ними следовала черная собака, гибкий зверь со странными бледными глазами.

– Я считаю Марию Оуэнс хорошей, великодушной женщиной, – ответила Энн Хэтч.

– Вот, значит, как, – задумчиво проговорила Марта.

По поводу Энн у нее тоже имелись сильные сомнения. Куда, кстати, пропал ее муж? И с чего это она вдруг стала такой веселой, после того как стала вести дела в лавке? Марта припрятала свои подозрения поглубже, к желанию, которое продолжало ее жечь. Она знала, чего хочет, и намеревалась этого добиться – дочь, ту девочку с рыжими волосами, которая уже умела считать и беззаботно вприпрыжку бежала по улице без всякого страха перед незнакомцами, а лучше бы, наверное, чтобы страх был.

* * *

В весенний день, когда зацвели груши, в городской суд поступило письмо. Светило солнце, которое, как говорят, бывает каждую среду, хотя бы в течение одного часа. Подпись на листе бумаги отсутствовала, почерк был неразборчивый. Клерк целое утро расшифровывал послание, а когда закончил, представил письмо судьям, которые собрались, чтобы обсудить расширение гавани, а также ряд поданных жалоб: на свинью, которую доставили, но не получили за нее плату, на забор, нарушивший границы владения собственника, на наказание детей плетью и палкой в общественных местах.

Содержание письма с первого взгляда озадачивало, но, когда судьи внимательно ознакомились с выдвинутыми обвинениями, никто не удивился. В жалобе говорилось о женщине, пренебрегавшей правилами, торговавшей кусками черного мыла, которое многие мужья находили у своих жен. Анонимное послание обвиняло Марию Оуэнс в разнообразных злонамеренных действиях, включая беседы с призраками, изготовление ядов, содействие в избавлении от нежеланных младенцев и колдовство с целью похитить души невинных людей.

Во время дебатов в судейской комнате Джон Хаторн хранил молчание, но сердце его громко стучало. К концу дня он сам бы не узнал того человека, каким был на Кюрасао, – идиота, который купался в одежде и нарушил супружеские обязательства и обеты, данные Богу. Это был не тот Джон Хаторн, что связал свою судьбу с коллегами-судьями, пребывая с ними в полном согласии относительно того, что черная магия порождает еще худшее колдовство, внушая женщинам мысль, что они могут творить все, что им заблагорассудится. Когда рабочий день близился к концу, Джон Хаторн встал и объявил, что для возбуждения дела против Марии Оуэнс имеется достаточно оснований. Той же ночью, когда Хаторн уже лежал в постели, его руки начали кровоточить. Джон выскочил во двор и стал лить на ладони воду из дождевой бочки, но так и не смог смыть кровь. Утром Руфь обнаружила, что муж надел перчатки. Мать говорила ей, что так делают мужчины, виновные в преступлении: они прячут его от себя и других, не в силах смотреть на то, что совершили, но отметина все равно остается – то, что сделано, не изменишь.

* * *

Следующей ночью в дверь дома Марии Оуэнс постучали. Было поздно и темно, как всегда весной, кричали лягушки. На мгновение ей показалось, что вернулась Кадин, но, когда Мария окончательно проснулась, она увидела, что пламя в очаге потемнело, и сразу поняла: стучат злые люди. Какое-то время она стояла у двери в ночной рубашке, произнося защитное заклинание, но тот, кто пришел, уходить не собирался. И тогда она почувствовала такой же холодок, как в тот день, когда увидела гневных Томаса Локлэнда с братьями, скакавших через Любимое поле. Взяв из комода деревянную коробку с солью, она слегка посыпала стены и дверь; но соль тут же испарилась белым облачком, защита не действовала – было слишком поздно. Кипер зарычал и стал скрестись в дверь.

– Привяжи свою собаку! – крикнул мужчина.

Прикажи колдунье лишить свободы дикое существо, и она сделает прямо противоположное. Мария открыла заднюю дверь и велела Киперу бежать прочь, но волк остался на месте: он привык отзываться только на один голос. Шум разбудил Фэйт: она сидела на кровати, сжимая любимую куклу, испуганная раздававшимися снаружи криками.

– Вели Киперу бежать отсюда, – сказала Мария дочери, зная, что волк будет биться насмерть, чтобы защитить хозяйку, а явившиеся к ней люди будут рады любому поводу его пристрелить. – Для его же блага.

Фэйт приказала волку бежать, и тот неохотно выпрыгнул в окно, зажав хвост между ног. Они услышали его вой со стороны леса. В тот момент Марии пришло в голову, что, возможно, надо было отправить Фэйт вместе с ним, как Ханна когда-то отослала ее прочь. Но что-то менять оказалось уже слишком поздно. Констебль с топором в руке распахнул дверь, едва не выломав ее. Мария собиралась произнести заклинание: пусть убираются откуда пришли, хоть в ад, но констебль сгреб женщину в охапку, ощущая, как горячая плоть обжигает пальцы, и вопя от боли. Тем временем второй полицейский сумел защелкнуть железные наручники на ее запястьях. Им все-таки удалось схватить ведьму, занятую мыслями о своем ребенке и боровшуюся с одним мужчиной, забыв о втором. Увидев стопку книг, купленных Марией в Бостоне, полицейские захватили их как улики. Они вытолкали женщину из дома босиком, в ночной рубашке, не дав взять с собой никаких вещей. Ее дочь едва сдерживала слезы.