– казрешский разлом, который в этот день, судя по всему, был спокоен, точно озёрная гладь. Когда над вершинами гор стали различимы тёмные спектральные всполохи, многие вздохнули с облегчением.

Но радость длилась недолго.

Колонна взорвалась криками и всевозможными сигналами тревоги. На горизонте появилось громадное облако пыли, а в следующий миг дрожь земли сообщила о приближении эскадрона культистов.

Уршанаби пришпорил коня и поскакал к голове колонны. Повсюду метались испуганные предзнаменованием жестокой смерти люди, громко всхрапывали лошади. Тем временем, культисты неумолимо мчались на смешавшийся строй. Слишком поздно, чтобы бежать.

Загудел рог.

Выкрикивая бесполезные приказы, Уршанаби делал всё, чтобы выстроить солдат для обороны. Вставший на пути молодой капитан попытался что-то возразить, но вдруг рухнул на бок и захрипел; пуля культиста пробила ему шею. Жеребец под Уршанаби начал беситься, и с большим трудом удалось его усмирить. Командующий оглянулся и увидел тщетно старавшихся убежать от всадников людей, падающих от огнестрельных ран или под ударами сабель. «Это моя вина, – подумал он, глядя вслед поскакавшему прямо на культистов адъютанта Шерзаи. – Они все умирают… Из-за меня… Из-за меня».

Вокруг гремели выстрелы, сверкали сабли, звенели гильзы и пронзительно ржали лошади. Повсюду лилась кровь. Уршанаби спешился и решительно двинулся вглубь степи: если они устроили эту погоню за ним, то пусть забирают. Бородатый всадник в выцветшей военной рубахе заметил его и навёл пистолет. «Покончим с этим», – мысленно произнёс командующий.

Справа что-то ярко вспыхнуло. Земля вздыбилась, вырвалась из-под ног и крепко ударила по затылку.

Будто находясь под водой, Уршанаби безучастно глядел, как мерцает и расплывается картина перед глазами, как ломаются человеческие силуэты. Кто-то схватил его под руки и потащил прочь. Он пытался протестовать, но язык не слушался. Стрельба не прекращалась ни на минуту, но отчего-то напоминала барабанный концерт. Сверху нависло чьё-то лицо. Губы зашевелились, но беззвучно, словно за толстым стеклом. Наблюдать за этим безумием было выше его сил, и командующий ненадолго смежил веки.

Уршанаби открыл глаза и ощутил непривычное спокойствие. В небе светило бледное осеннее солнце. Выстрелы и крики прекратились, стали слышны тихие разговоры.

Над ним склонилась молодая женщина-санитарка.

– Господин командующий! – удивилась она. – Вы живы!

– Жив… Я… Где мы? – пробормотал Уршанаби, морщась от боли и звона в ушах. – Куда… куда вы меня?..

– Культисты хотели обойти нас и отрезать от перевала, господин командующий. Но мы прорвались, прорвались!

– Прорвались… да…

– Скоро будем в безопасности.

Заскрипели оси повозки. Уршанаби хотел сесть, но тут же почувствовал, что его тело будто искололи десятком ножей, и обессиленно уставился в серое небо. Теперь спектральные всполохи танцевали над самой головой. Засмотревшись на это зрелище, командующий вдруг ощутил нечто, что ещё совсем недавно казалось чуждым. «Дива меня раздери, – подумал он, – я хочу жить!»

В ушах опять зазвенело, словно от затрещины, и, хотя раны пульсировали острой болью, он начал проваливаться в сон.

***

В глазах помутнело, и огонёк на конце сигареты комиссара на долю секунды почудился далёкой звездой. Уршанаби встряхнул головой.

– При эвакуации нам повезло проскочить между бурями в разломе. Я хотя тогда не сильно в это верил, да и не пытался после того, как на нас из ниоткуда обрушились культисты. Только потом мне рассказали, что офицер-адепт, на которого я оставил город, пропустил отряды Пророка в обмен на гарантии безопасности для жителей. – Он выпустил воздух через тонкую щель между губ. – Не могу его за это винить. Как знать, быть может, на его месте поступил бы так же.

– К слову о гарантиях, – неожиданно заговорил комиссар, – я слышал, якобы этот Пророк обещал людям справедливость и всеобщее равенство. Разве вы, сударь, как политик, не могли пообещать то же самое, чтобы было понятно, за что сражаться?

Вопрос застал Уршанаби врасплох, в нём было что-то… неправильное.

– Совершенно верно, – сказал он после продолжительного молчания. – Я, как вы, господин, отметили, политик. Однако род мой тесно связан с военной аристократией. Так позвольте спросить, как я могу обещать людям то, чего не могу им дать?

– Полагаю, Пророк теперь может дать людям многое, – произнёс курсант с грустной иронией. – В том числе и то, о чём они и помыслить не могли.

***

Куова опустился на стул возле кровати. Он аккуратно вытер платком пот со лба друга и покачал головой. Ему хорошо было известно, что последние месяцы Гольяс тяжело болел, но в этот день лекарь сказал, что время пришло.

Несколько минут они даже не смотрели друг на друга, словно оба опасались, к чему может привести возможный разговор. В желтоватом свете ламп лицо Гольяса казалось восковым. Он тяжело дышал и то и дело кашлял, иногда оставляя на ладони кровавые брызги. Воля в нём давно умерла, и сопротивлялось лишь тело.

– Зачем ты пришёл, Калех? – хрипло спросил Гольяс, обратив к нему измождённое лицо.

Куова опустил взгляд. Хоть глаза библиотекаря помутнели от жара, он сумел чётко прочитать в них обиду: «Если бы не ты, я бы прожил спокойную жизнь».

– Ты мой друг, и я не мог тебя оставить.

«Но уже ничего не могу для тебя сделать».

Гольяс хмыкнул. Со стороны это больше походило на стон.

– Иногда мне хочется злиться на тебя… Я ведь говорил. Говорил, что этим всё закончится. Столько крови, столько смертей… Все эти люди…

«Жертвы».

Гольяс мучительно закашлялся.

– Топливо для твоих костров.

«Однако это был их собственный выбор».

– Это война – трагедия, Гольяс. Но посмотри! Множество душ очистилось, множество людей познали, как надежда может вдохнуть в них жизнь. Отныне каждый рабочий, каждый солдат и каждый учёных муж знает, во что он верит.

Разум Куовы тотчас же ухватился за упоминание веры и вытолкнул из памяти подсказку. Некоторым людям стоит напоминать, ради чего они жили и боролись.

– Помнишь, ты говорил, что вера в Кашадфане умерла?

В глазах Гольяса отразилось страдание.

– Никто не просил…

«Так ли это? Разве не ты сетовал на несправедливость вокруг, обличая бесчестных чиновников и смеясь над отчаявшимися что-то изменить стариками? Как удивительно люди мыслят порой…»

– Я понимаю, какое отчаяние, Гольяс, охватило тебя. Ты боишься, что совершил ошибку, открыв передо мною дверь. Но пойми: нельзя освободиться от оков, не содрав кожу на руках.

– Но о том и речь, Калех! – воскликнул Гольяс и опять закашлялся. На ладони его появилась свежая кровь. – Теперь эти люди поклоняются тебе. Они будут рады, если ты закуёшь их.

Его лицо покрылось красноватыми пятнами. Куова будто почувствовал, какую боль испытывает его друг. «И всё же…»

– Они поклоняются слову, которое я несу. Истине, на которую