кровопролития.

За годы власти президент располнел, а ввиду последних дней его лицо отекло и покраснело от алкоголя. Его каштановые волосы растрепались и лоснились от жира, а щёки заросли щетиной. В таком виде он был противен даже самому себе, пока оставался трезв, поэтому целыми днями потягивал вино из своих запасов, спасаясь от самоненависти и страха.

Президент надеялся переждать бунт в своём дворце. Но даже сквозь стены, как ему казалось, доносились шумы уличной бойни и крики разъярённой толпы.

Бабилим не считал себя идеальным человеком – он часто поступал нечестно и эгоистично, однако лозунги бунтовщиков повергали его в недоумение. Больше всего в жизни президент мечтал жить в согласии с народом, а народ сейчас явно желал его смерти. Разве это справедливо? Если кто и виноват в страданиях простых людей, так это Собрание и покойный первосвященник.

«Почему это происходит? Что я сделал не так?»

Он задумался о том, что мог бы сделать лучше для всех. Задвинуть подальше первосвященника с его неуёмной жаждой власти. Распустить Собрание и созвать заново, даже пригласить представителей из рабочих, мелких лавочников и крестьян – да учтены будут нужды всех. Снизить налоги. Провести какие-нибудь полезные реформы. А затем наладить отношения с другими странами, пригласить учёных мужей и инженеров со всего света, чтобы основать первый в мире бесплатный университет.

Как тогда расцвёл бы Кашадфан…

Это больше не имело смысла, ибо всё пошло прахом. И кто всему виной?

Конечно же, Пророк.

Чужак, принесший с собой хаос. Мошенник, перевравший все существующие и несуществующие священные тексты.

Бабилим остановился напротив книжного стеллажа из сандалового дерева и невольно потянулся за Писанием, украшенным золотым тиснением и лазуритовой крошкой. Он никогда не открывал его, полностью погрузившись в мирские дела, но теперь, когда город восстал под знаменем веры, подумал, что может найти в строках ответы на все вопросы. Президент пригубил вина и начал судорожно листать страницы, блуждая пьяным взором по расплывающимся клиньям священных слов. Пытался узреть ту же истину, которая каким-то образом открылась проклятому фанатику Калеху.

Уличный проповедник. Духовный лидер черни.

Бабилим закрыл книгу. Большая часть написанного не поддавалась чёткому осмыслению. Быть может, в этом и заключалась вся суть.

Президент положил книгу на краю стола и окинул её печальным взглядом. Провёл дрожащим пальцем по роскошному переплёту. Потом подошёл к окну и, прислонившись лбом к стеклу, выглянул наружу.

На Алулим спустилась ночь, и повсюду зажглись фонари.

«И из густых сумерек вышло пламенеющее воинство, и дано ему было лишить мир покоя…»

Фраза из Писания. Одна из немногих, отложившихся в памяти.

Тут президент осознал, что на улице горели не фонари, а факелы бунтовщиков. Вновь послышались выстрелы, крики раненых и умирающих. На этот раз они звучали совсем близко.

Они пришли за ним, понял президент. Бежать некуда. Вот – какие-то фигуры уже появились во дворе.

Бабилим выпил остатки вина прямо из бутылки. Из-за двери раздавался топот. Женский визг. Видимо, люди Пророка добрались до кого-то из его дочерей.

«Как это всё неверно, неправильно… – подумал президент. – Я пропал».

Застыв посреди кабинета, Бабилим на дрожащих ногах ожидал, когда двери, отделяющие его от гибели, рухнут. У него не было оружия, и он успел только схватить со стола Писание. Плотно прижимая его к груди, Бабилим встретил ворвавшихся в кабинет вооружённых бунтовщиков.

Он не успел раскрыть рот, чтобы просить о пощаде, как распалённые пролитой кровью люди набросились на него с ножами и топорами.

По коридорам дворца разнёсся крик.

***

За окном раздались отрывистые выкрики и топот десятков сапог. Не сразу Уршанаби понял, что это полицейские тренировались на плацу.

– До нас доходили известия, – сказал комиссар, выдохнув облако густого дыма. – Разъярённая толпа буквально растерзала президента живьём. Ему даже не дали возможности защититься в суде.

– Я думаю, – ответил Уршанаби, пытаясь казаться спокойным, – что людям намеренно развязали руки. Важно было показать, что старый мир рушится, а значит и его законы и порядки больше ничего не значат. – Он помолчал. – Волею судьбы я оказался на востоке страны, когда об этом стало известно. Я видел страх на лицах людей. В глазах тех, кто не утратил рассудок, читались одни и те же вопросы. Как подобное могло произойти? Что нам делать теперь?

Курсант прекратил расчерчивать лист тетради линиями и искоса взглянул на Уршанаби.

– Худой порядок лучше доброй разрухи, – сказал он, чуть прищурившись. – Я так слышал. И знаю историю: когда в государстве воцаряется хаос, сколь бы не был плох предыдущий правитель, у него находится немало сторонников. Как минимум, сторонников времён, что были при нём.

– Конечно, – кивнул Уршанаби, ненадолго усомнившись, стоит ли ему продолжать. – Страх неизвестности пересилил страх смерти. Так что в сторонниках недостатка не было.

***

Ровно в полдень на городской площади Дур-Казреша собрались несколько сотен солдат-добровольцев, изнурённых длительными маршами из разных городов и военных лагерей. Зафран, сжимая в пальцах карабин и кутаясь в плащ от промозглого ветра, разглядел поверх голов офицера в элегантной оливковой форме, украшенной золотыми эполетами. Наряд, осанка и подкрученные старомодные усы выдавали в нём выходца из аристократии.

– Верные защитники Кашадфана!

В ответ над шеренгами прокатился нестройный гул приветствия.

– На сердце каждого из нас – тяжёлая боль, – провозгласил командующий, остановившись и повернувшись лицом к строю. – Наш президент и вся его семья жестоко убиты в собственном доме. Алулим стал оплотом кровожадности и невежества!

За спиной послышался опасливый шёпот. Офицер двинулся вдоль строя и, заложив укрытые белыми перчатками руки за спину, продолжил:

– Но здесь, на неосквернённых кострами ненависти землях, всё иначе! Да, настал час испытаний. Кто-то оказался слаб, отринул то, чему учили отцы, о чём пели матери; поддался лживым посулам. Но не вы! Ибо ведомо вам, что такое честь, верность народу и правителю, благословлённому Богиней. Когда я смотрю на вас, господа, моё сердце переполняется гордостью и надеждой!

Прижав к себе винтовку, Зафран стал озираться. Хотя офицер и казался недосягаемым, словно вершина храмовой башни, его речь, несмотря на высокопарность, звучала искренне, увлекала за собой, однако другие солдаты восприняли её неоднозначно. Прямо перед Зафраном стоял Камъяр, хмурый седеющий ветеран, служивший с ним в одном лагере, и тихо сыпал нелестной бранью. Слева дрожал и постанывал то ли от страха, то ли от холода новобранец Жальдиз.

Командующий развернулся к солдатам, развёл руки в стороны.

– Вы гневаетесь! – воскликнул он. – Равно как и я, равно как и я.

В шеренгах снова зашептались: одни поминали недобрым словом Пророка и его последователей, другие – свергнутое и бросившее всех