виноватой в том, что нас посадили ему на шею, но в последнее время начала сомневаться в его способности позаботиться даже о себе.

– А что Джейми?

– Мне бы совесть не позволила все перевалить на него.

– Я хочу сказать, тебе будет его не хватать?

– Ужасно.

Баркли серьезен:

– Я говорил тебе, что у меня есть сестра, Кейт? Я бы очень хотел держать ее жизнь в своих руках, как яйцо, помогать во всем. Само желание уже груз, к тому же оно невыполнимо.

– Я как раз об этом. Жизнь была бы лучше без тех, за кого надо переживать.

Он наклоняется, сцепленные руки едут по столу.

– Неправда. Так выходит самое страшное одиночество.

* * *

Весной она учится садиться ночью. На аэродроме выставляют свет.

На рулении, чтобы никуда не врезаться, Голец учит ее сильно нажимать на педали и резко разворачиваться. Теперь она, как правило, садится недалеко от разметки, а иногда и прямо на нее.

Май 1930 года: Эми Джонсон, двадцати шести лет, дочь йоркширского рыботорговца, на «Де Хэвилленд Джипси Моте» совершает одиночный перелет из Кройдона, что южнее Лондона, до австралийского Дарвина. Десять тысяч миль на открытом биплане со скоростью восемьдесят миль в час; то слишком жарко, то слишком холодно; солнечные ожоги и вонь топлива. Поднимаясь в воздух, Эми не может похвастаться большим опытом пилотирования (всего восемьдесят пять часов) и особенным умением приземляться. Но у нее есть лицензия механика и она разбирается в двигателях. Около Багдада песчаная буря вынуждает ее приземлиться. Она сидит на хвосте аэроплана – с револьвером, очки залеплены песком – и слышит звуки: может, всего-навсего ветер, а может, вой шакалов. На пути в Карачи она ставит рекорд скорости, но ломает крыло. Ремонт требует времени. В Рангуне ломает второе крыло, шасси и пропеллер. Еще ремонт. Весь перелет занимает девятнадцать с половиной дней. В последний день, сражаясь со встречным ветром, она преодолевает пятьсот миль над Тиморским морем, боясь, что у нее не хватит топлива. Потом Дарвин, слава, но не рекорд скорости, к чему она так стремилась.

Пора подумать о настоящем полете в горы, говорит Голец Мэриен, которой скоро исполнится шестнадцать. Наконец-то. Они летят над ущельями, перелетают на восходящих потоках воздуха горные хребты. По колесам хлещут верхушки деревьев. Она узнает, что над камнями и деревьями есть еще другой ландшафт, невидимая топография ветра. Оказывается, если лететь прямо на подветренную сторону хребта и не успеть вовремя увернуться, воздух станет зыбучим песком и тебя засосет вниз. Чтобы попрактиковаться в приземлении, они отправляются в пустынные места, где оборудованы полосы, там Голец передает груз бутлегерам. Мэриен приходится совершить короткую посадку – правда короткую.

Гольцу жалко, что он не может научить ее другим фигурам высшего пилотажа.

– Этот бугай тут не годится. – Он имеет в виду «трэвел эйр». – Но тебе хорошо бы потренироваться. Если что-то пойдет не так и тебя закрутит, в голове будет спокойнее, если ты будешь привычна.

– Голец говорит, мне надо как следует освоить штопор, тогда я буду знать, как из него выбираться, – сообщает она Баркли. – Он говорит, летчик должен учиться не паниковать. Он говорит, реакции будут быстрее.

Она знает, что делает, чего просит, что будет. Через пару недель, когда она приезжает на аэродром, там кроме «трэвел эйра» стоит новенький ярко-желтый биплан «Стирман». Улыбка Гольца висит между ушами, как продавленный гамак, но, когда они обходят аэроплан, восхищаясь его сверкающей гладкостью и смелой посадкой крыльев, он тихо спрашивает:

– Ты уверена, девочка?

Она начинает понимать, как Уоллес умудрился увязнуть в долгах. Еще только одно, последнее, убеждает она себя, и все. Потом она будет готова летать через границу и выплатит свой долг.

– По крайней мере, обучусь кое-каким хитростям, – отвечает она Гольцу.

Тот сидит в передней кабине, Мэриен сзади, оба в шлемах, летных очках, с закрепленными за плечами парашютами. У «Стирмана» вместо штурвала ручка, и сначала ей неудобно. («От локтя, не от плеча, иначе двинешь углом, – сказал Голец на земле. – Ты должна научиться его чувствовать». Сквозной тезис всего его учительства.) Ей нравится в уютной открытой кабине, нравится, как ноги тянутся навстречу педалям руля направления, как ветер обдувает лицо.

Во время третьего полета ручка управления дергается у нее в руке. Голец сигналит: перехватываю управление. Он поднимается высоко и ныряет. Как Трикси Брейфогл, уходит в петлю, только на сей раз Мэриен смотрит не на вертящиеся небо и землю, а на приборы. Аэроплан опять выравнивается. Не оборачиваясь к ней, Голец поднимает обе руки: теперь ты. Они все обговорили: необходимую высоту, скорость, обороты в минуту, их предел, легкость, замедленность, которые она ощутит наверху, нырок обратно к земле.

– Петля такой же поворот, – объясняет Голец. – Только выполненный под прямым углом.

Она забирается наверх и ныряет.

* * *

– Я сделала петлю, – сообщает она Джейми на веранде. – Даже три.

Сердце колотится, как будто Мэриен выдает секрет, хотя она не скажет брату, как потом поехала к Баркли, как, когда он открыл дверь, обхватила его за шею и поцеловала.

Тяжелая пауза, и Джейми ворчливо спрашивает:

– И на что это похоже?

– Пообещай, что не будешь смеяться…

– Могу и засмеяться.

– …Но у меня возникло такое чувство, как будто я неподвижная точка и использую приборы управления, чтобы весь мир закрутился вокруг меня. Я превратилась буквально в центр вселенной.

Джейми смеется:

– У тебя все время такое чувство.

Мэриен тоже смеется:

– Может, я и есть центр вселенной. Тебе не приходило в голову?

– Тебя не волнует, чего он хочет?

– Волнует, но главным образом поскольку я точно не знаю чего.

– Мне представляется очевидным.

– Если бы я была уверена, что он хочет всего-навсего затащить меня в постель, было бы легче. Проще.

Но на самом деле она знает, чего он хочет, или думает, что знает.

«Ты должна научиться чувствовать». Падение ее утяжелило, но потом, на верху петли, несмотря на экипировку, она парила совершенно свободно.

Баркли прижал ее к себе, оторвал ботинки от земли. Когда он накрыл губами ее рот, когда ее тело прижалось к нему и она потеряла всякую опору, даже крыльцо под ногами, безудержный порыв, толкнувший ее поцеловать его, улетучился, сменившись тревогой и приступом клаустрофобии. Она словно ослепла и оглохла, так гонимый инстинктом лосось исключительно мускулами пробивается вверх по течению. Мэриен попыталась высвободиться, и на пару секунд ей показалось, он ее не отпустит. Извиваясь, она прогнула спину, и это движение словно привело Баркли в себя. Он так резко опустил ее, что она пошатнулась.

– Прости. – Тяжело дыша, он поднял руки, будто показывая, что безоружен. – Ты застала меня врасплох. Я потерял контроль.

Мэриен попыталась взять себя в руки:

– Все в порядке.

Они смотрели куда угодно, только не друг на друга. Мэриен опустилась на край крыльца, Баркли подсел рядом.

– Я хотела рассказать, что сделала сегодня петлю.

– Я слышал, у Гольца новый аэроплан. Более подходящий для высшего пилотажа.

Царственная улыбка.

– Он сказал, мистеру Сэдлеру захотелось еще один в коллекцию.

То был самый явный ее намек на покровительство Баркли, самая смелая из отважных вылазок к правде.

– Сэдлер – ярый энтузиаст авиации.

– Он потрясающе разбирается в бипланах.

– Он уверяет, его пилот подает надежды.

Радость от того, что кто-то другой подтверждает ее мысли о своем предназначении, граничила с восторгом. Баркли дал ей Гольца, дал ей аэроплан и теперь предлагает свою веру в нее. Мэриен спросила:

– С контролем теперь в порядке?

– Более-менее. А что?

Этот поцелуй был уже не смирительной рубашкой, он вбирал в себя. Мэриен отдавала себе отчет в том, как медленно дышит Баркли, как, когда он чуть отстранился, сама невольно потянулась за ним. Что-то приковывало ее к нему, грубая тяга, сильная, шершавая, как канат. Баркли отпрянул.

– Я не могу этим играть, Мэриен. Нам туда не надо. Лучше уходи, а в следующий раз все будет как прежде.

Тут бы спросить, чего он от нее хочет. Но ей не требуется.