богато иллюстрированные книги отца и несколько наиболее ценных на вид безделушек. Нефритовая лошадка. Нить бусин из слоновой кости с филигранной резьбой.

– Где все? – спрашивает она у Уоллеса в мастерской. – Кому ты их продал?

Она уверена, что в ответ услышит имя Баркли Маккуина. На мольбертах нет холстов. Уоллес не пишет. Она уже не помнит, когда он последний раз ездил в университет, но не знает, уволили его или он сам ушел. Заскорузлые пятна высохшей краски на палитрах покрыты пылью.

В халате поверх рубашки без воротника с расстегнутыми верхними пуговицами Уоллес, босой, похмельный, мрачно развалился в кресле, поместив голову на рогатку из большого и указательного пальцев руки, опирающейся на подлокотник. Она стоит над ним. Джейми отступил к дверям.

– Послал одному антиквару в Нью-Йорк, – говорит Уоллес. – Я знал его, когда жил там. Лошадь была очень ценная.

– Я ее выкуплю. Сколько ты за нее получил?

Уоллес называет астрономическую сумму. Она не сможет ее выкупить.

– Ты не имел права ее продавать, она не твоя.

– Мэриен, но в общем-то и не наша, – уточняет Джейми.

Она нависает над Уоллесом:

– Почему ты больше не пишешь картин и не продаешь их? Ты же вроде как художник.

Уоллес корчится в кресле:

– У меня не получается.

– Нет! – горячится Джейми. – Ты всего-навсего должен пойти в горы, как раньше.

Уоллес качает головой:

– Я пытался. Пытаюсь. Ничего не выходит. Как будто ампутировали пишущую руку.

– Так не бывает, – упорствует Джейми. – Все от головы.

– Конечно, от головы, – кивает Уоллес. – Вот ты и пиши, раз это так просто. Я же вижу твои набросочки. Давай пиши картины, которые захотят купить.

– Акварели Джейми и так покупают, – упрекает Мэриен. – Он продает их в городе.

Уоллес, даже в таком постыдном, неопрятном виде, пренебрежительно кривится. Теперь, когда Джейми стал отлично – по крайней мере, в глазах Мэриен – рисовать, Уоллес перестал обращать внимание на его рисунки и акварели.

– Я хотя бы стараюсь, – говорит Джейми. – Мэриен тоже.

– Так и я стараюсь. – Уоллес поднимает голову: – Мне жаль, если мои усилия не производят на вас впечатления. А ты как-то использовала ту лошадь? Прошу тебя, скажи, если так.

– Хватит, – обрубает Мэриен. – Что сделано, то сделано. Куда ты дел деньги?

– Мне надо было рассчитаться кое с какими долгами. Срочно.

Щека Уоллеса вдавливается в ладонь, как будто голова стала тяжелее.

– Кое с какими, – повторяет Мэриен. – Но не со всеми.

– Нет. Не со всеми.

Она вешает на дверь флигеля замок.

* * *

Ноябрь клонится к декабрю.

Штурман Ричард Бэрд, получивший известность после полета в 1926 году с Флойдом Беннеттом над Северным полюсом, летит над Южным полюсом. После его смерти в конечном итоге возникнет единодушие: скорее всего, Бэрд и Беннетт не долетели до Северного полюса (стертые показатели секстанта в журнале Бэрда, не имеющие ответов вопросы о максимальной скорости аэроплана, потребовавшееся время). Но несомненно, на аэроплане, названном в честь Беннетта (тот к тому времени уже умер), Бэрд вместе с экипажем действительно пролетает над сверкающим белым диском полярного плато до самого Южного полюса.

В Миссуле тоскующая, темнеющая земля угрюмо ждет снега. Падает снежная пыльца, затем толстая, мягкая шкура белизны. Сквозь нее проглядывают будто подтертые ластиком деревья и камни.

Если потолок облаков слишком низкий, Голец качает головой и отправляет Мэриен восвояси. А бывает, когда они уже наверху, наползают слои облаков или поднимается стена, преграждая им путь.

– Внутри там просто серое ничто, – рассказывает она Джейми. – Иногда такое ощущение, как будто тебя нет или как будто мира нет.

– Какой кошмар.

– Но вылетишь с другой стороны, и все кажется еще ярче, словно с глаз сняли повязку.

Бывает, когда они вылетают из облака, даже если она изо всех сил пыталась лететь ровно, крылья оказываются ошеломительно накренены.

– Если бы мы сбились так, что уже опасно, я бы понял, – говорит Голец. – Тебе надо научиться чувствовать это. Местом в штанах.

Однако аэроплан кренится и когда он сам за штурвалом. Мэриен думает, в облаках таится злобная сила, которая переворачивает самолеты, лишь доказывая, что она способна на это. Но если Голец так доверяет своему месту в штанах, почему при виде нешуточного облака сворачивает и при первой же возможности садится?

* * *

Иногда – нерегулярно, не часто – она просыпается на веранде от того, что над ней стоит кто-то темный и трясет ее за плечо. Она никогда не пугается и всегда, еще не проснувшись, знает кто. Интересно, а Джейми переживает, когда она встает и идет с Калебом во флигель? Если и так, он ничем себя не выдает.

– Ты занимаешься этим с Баркли Маккуином? – спрашивает Калеб, устроившись на узкой кровати флигеля.

Они лежат на спине, прижавшись плечом к плечу. В лунном свете крылья ее аэропланов под потолком совсем белесые.

– Ничем я с ним не занимаюсь.

– Ты ходишь к нему.

– Откуда ты знаешь?

– Говорят.

– Я поставляю заказы от Стэнли.

– А зачем ему заказы от Стэнли? В его распоряжении все спиртное на свете.

– Он даже не пьет.

– Непьющий бутлегер?

– Он держится так, как будто неучтиво упоминать о его бутлегерстве. Притворяется, что все не так. И мы оба притворяемся, что он не оплачивает мои полеты.

Он кладет руку ей между ног:

– А что бы он сказал на это?

У нее перед глазами все кружится, опять, будто пыл лесного пожара над горизонтом, наплывает тяжелая красная волна.

– Я бы никогда ему не призналась, ни за что.

– Он тебе нравится?

– Тебе-то что?

Его касания становятся более прицельными. Он тянется к пакету с резинками, который положил на подоконник. Они пользуются ими, когда есть, иначе Калеб просто выскакивает. Мысль о ребенке заставляет их хохотать от ужаса.

– Конечно, нравится. Он дал тебе возможность летать.

– Не только.

– Значит, нравится.

– Тс-с.

– Но это тебе тоже нравится.

– Тс-с.

* * *

Зимой она учится садиться на лыжах. Не так уж трудно, хотя загвоздка в замере высоты, поскольку снег с десяти футов выглядит точно так же, как и со ста. Иногда момент соприкосновения с землей застает ее врасплох. Так как у лыж нет тормозов, хитрость в том, чтобы включить реверс двигателя.

– Заходи, садись, – говорит Баркли.

В холодные месяцы они сидят в доме, за кухонным столом. Мэриен никогда не знает, дома Сэдлер или нет, правда, время от времени его выдает скрип половиц. Баркли осторожен и не прикасается к ней, но рядом с ним все ее тело превращается в сплошной орган чувств. Его присутствие наполняет ее. Как будто она только что вылетела из облака в трепещущий, открывшийся мир.

– Расскажи мне про полеты, – просит он.

И она рассказывает все до мельчайших подробностей, радуясь такой возможности. Джейми переживает из-за того, что опасно, из-за Баркли. У Калеба не хватает терпения на технические детали. Разговаривать с Уоллесом – все равно что со смоченной джином губкой. А Баркли выслушивает ее самые путаные рассуждения.

Он никогда не поднимался в небо. Ему не нравится сама мысль. Она говорит, что как-нибудь возьмет его с собой. Вам понравится, говорит она. Невероятно, как много можно увидеть.

Баркли отвечает, что ему вполне хватает вида из окна автомобиля.

Он задает и более общие вопросы, о ее жизни. Он вежлив, но настойчив, как газетный репортер.

– Так тот гастролер, – начинает он, – со смешным именем…

– Феликс Брейфогл. Оно не смешное.

– Так этот Фредерик Борсноггл пролетает над тобой, ты чуть не падаешь с лошади, а потом каким-то образом понимаешь, что тебе необходимо летать.

– Да. Отбросить всякие сомнения и нырнуть с головой.

– Ну, ты даешь! И почему?

– Не знаю.

– Но какое-то объяснение должно быть.

Она задумывается:

– Помните, вы сказали, что сразу поняли: я та, кого вам необходимо знать. Хотя представления не имели, кто я такая.

Он кивает.

– То же самое.

Любовь, хочет она сказать. Любовь приходит ниоткуда.

– Это разные вещи.

– Может, и разные. Но еще я хотела посмотреть другие края и поняла, что аэроплан может меня туда отнести.

– В который раз повторяю, Монтана ничуть не хуже всего остального, увидишь.

Она соображает, как заставить Баркли посмотреть на дело ее глазами.

– И я устала переживать из-за Уоллеса. Привыкла чувствовать себя