едва он встал на четвереньки, ощупывая всего себя, – проводили под зад носком ботинка:

– Греби отсюда, чахотка!

VII

И когда Гошка плёлся с кладбища, от реки поднялся серый клуб пыли.

Он полетел, разрастаясь, дыбя в поле кучи соломы, осадил Гошку на полпути к дому, вобрал в себя – и замер, вертясь на одном месте, точно пытаясь пробурить дырку.

«Конец, как старику Уткину!» – ужаснулся Гошка, обеими руками схватив кепку.

Ничего не стряслось! Пыльный буран прошел, и жизнь не кончилась в Гошке – кончился хмель. Вырвались, как дымы над загоревшейся изнутри крышей, чёрные тучи. Нависли над жёлтым от сосен и вечернего солнца перелеском. На землю упала тень и стала дышать, как живая…

Шёл Гошка, перебирая в памяти неприятную встречу, то и дело воспламеняя спичку и утоляясь горьким дымом. И его всё не оставляло ощущение деятельного добра, которое при удачном раскладе он мог бы посвятить людям.

Рыжая телуха, расшатав башкой колышек, увязалась за Гошкой. Поволокла длинную, в три жилы, верёвку, примкнутую к стропяному ошейнику кованым вертлюгом.

Она нагнала его в лужку за крайней избой и требовательно поддела мордой под зад, а когда он в трепете оборотился, медленно отомкнула шевелящийся рот с несмолотой жвачкой между зубами. Замычала, заломив уши и затекая кончиком шершавого розового языка попеременно то в одну, то в другую влажную ноздрю.

– Но-о, пошла-а! Пош-шла-а-а! – замахнулся Гошка, но ударить по глазам не смог…

С весной старухи грелись на лавочках, вкопанных вдоль угора. Кутались в стёганки, чтобы не надуло от реки. Приметив Гошку с живым деревенским любопытством ко всякой душе, а не ради порожнего внимания к чужой одёже, заговорили разом:

– Ну, Георгич откуда-то шагает, пыль поднимает, сам весь в пыле! Садись, парень, к молодухам!

И Гошка не прошёл мимо. Примостился к старухам, но уже по-особенному – словно к уходящему селу, к его отмирающим старожилам, засыхающим, как речки, песням и горклому повседневному горю. Может быть, как на лавочку к самой отлетающей в небытиё прежней России. Вот-вот, как один за другим ушли обмытые Гошкой старики, сгинут и эти древние старухи с восковыми руками и мозглой простоквашей во взоре. Что станет без них на белом свете?..

Старухи не унывали. Сгуртовались плечом к плечу, дружным рядком на всю длину лавки, словно заслон смерти городя.

– Щас вертанулись с кланбища. Сгоняли на машинёшке в Каза́рки, музыку врубили на всею катушку. И сидят, жучат водяру, ребёнок с ними… Кто так поминат? – дорассказывала старуха покойного Аксёнова, похожая на выползшее из земли корневище. – А эта… явилась! Я ей слова не сказала, а она мине: уматывай, старуха, в свою берлогу. Мы, два медведя, в одной не уживёмся! Я собралась, ушла на угор. Тут сижу…

– Это матери-то?! Ну Райка, никого уважения! – возмущённо и вместе сострадательно покачала головой бабка Зина. – Я вот её увижу, я вот ей скажу: вот возьму, Райка, палку, да как охобатю, чтоб не изгалялась над матерью!

– О, слушай, брось это, а! Ничё ей даже не говри. Пройди лучче, будто не видишь. Она ишо хуже будет. Ей Таня тот раз сказала, когда меня Надька к себе забирала на ночь. Дак Райка пришла к Надьке, по башке ей наваляла да ишо стеклину вышибла камнем…

Бабка Таня, сложив руки на животе, косила одним – хмурым – глазом на подруг, другим – ждущим – на проулок.

– У меня Ваньки где-то нету! Клава пришла, позвала: иди, мама, помянём папу! А Ваньки нету. Тоже… придёт ночью. Начнёт холодильником хропать, ички в сковородку колоть. Я ему говрю: ты их, чё ли, брал, ички-то? Клава покупала мине! Ну-у, молчит…

Старухи знали, откуда вечером Родительского дня идёт Гошка с рюкзаком. И ни о чём таком не пытали. Замолчали, точно вспоминая, для чего поманили человека.

– Как, Георгич? От брата ничего нету? – вздохнув о своём, спросила старуха Аксёнова.

– Не знаю, – ответил Гошка вымученно и трезво.

– Дак ты не пишешь ему, чё ли?

– Адрес-то где?

– Сходи в совет. Я же тебе говрела, когда ты за картошками приходил! Возьми адрес. Там должно быть в бумагах. Оне же характеристику писали…

Гошка заскучал.

– Во, бляхара, родственники! – засмеялась бабка Таня, показав белые зубы, которые она чистила наслюнявленным пальцем, обваленным в печной золе. – Даже адрес не знают! Другие-то родичи есть у тебя?

Бабка Зина вступилась за Гошку:

– Родни-то везде, а чаю нигде не напьёсся! Правда, Георгич?

– Ехал бы к брату в дом престарелых, чё будешь болтаться. Совсем пропадёшь!

– Там тоже, поди, не сахар. Никто не поднесёт рюмашку! – доканывала бабка Таня, от которой сын, наверное, поэтому и сбежал.

– Да где! Ишо последнюю пенсию слупят. Посадят, как каторжного, на воду и сухари… Не езжай, Георгич. Ну её в гробину, тётку-чужбину! Здесь умирай. Легше будет…

– Вот, слушай старуху-то, Гошка. Она тебя наставит.

– Я почему на вред-то стану? Никому отродясь не вредила!

– Нет, я и говрю…

Гошка слушал и не слушал. Рассеянно ковырял в ладони, куда впилась маленькая шипи́чка.

Вышел на угор Царёв в меховой безрукавке, даже в этот день горластый и довольный всем. Царёв и на кладбище-то никогда не ездил. На похороны не ходил. Поминовение считал баловством.

– Чё, Гоха, стаканом трудовую мозоль нашаркал?

Старухи вежливо потеснились, высвобождая место рядом с Гошкой. Царёв пренебрёг таким соседством. Остался стоять.

На волосатой руке Царёва, подвешенный за ремешок, болтался казённый фотоаппарат, которым Царёв фиксировал всё по своей работе. Царёв нажал на кнопочку. В аппарате звякнуло. Засветилось. На экране, который Царёв приблизил к ослабшим глазам старух, горбился с босыми ногами на полу какой-то бедолага.

– Это кто такой?!

– Ва-а-анька Сухарёв! Бабу его повезли кесарить. А он, придурок, взял и удавился! Маманя его зво́нит: приезжай, сними его! А я только с бани. На хрен он мне нужен! Ну, пока обсох, пока Верке палку вставил, то да сё…

– И чё оне душатся-то? Уже сколь, считай, подушилось в этим году! Тот парень в Казарках. Потом Галина в дровянике…

– Сару считай!

– Сара в кресле задушилась. Но та старуха. Миша поднял на себя руки…

– Дураки потому что! – охотно объяснял Царёв, нажимая на кнопочку. Мановением его пальца бедолага на экране перемещался то под потолок, то под белую простыню.

Старухи отводила глаза, не хотели смотреть.

«Хорошего начальника нету! Он бы тебя, гад, пропесочил…» – Обиженный на шутку со стаканом, Гошка вскинулся уходить.

Слышал, холодея лопатками:

– Вот так у них язык выпадает…

– Душатся, дак конечно…

– Ас-фик-си-я называется. Вследствие сдавливания органов дыхания… Рвутся связки!

– О-хо-хо, горе горькое! Опустился народ хуже татарина!