Шевелёв подозревал Горлова в том, что тот запасся левым заказом и день и ночь корпит, надеясь тормознуть выручку у себя в кармане. Он через плечо нет-нет да позыркивал за раскрытую дверь мастерской, шарил хищным взглядом по верстаку, но ничего такого не находил. «Наверное, заныкал под шконкой», – догадывался Шевелёв.

– Жизнь кончается, Васька, вот что! – принимая пачку «Примы», некоторое время спустя говорил Горлов. В заскорузлых пальцах Шевелёва клокотала зажжённая спичка, Горлов кротко подкуривался от неё, как от лампадки. – Умирать скоро, душа на покой просится.

Он не обижался на мнительность Шевелёва, как Шевелёв прощал ему мелкий прибыток, который не шёл в общаг. Шевелёв позёвывал, сонно глядя на безлюдную дорогу, на пустоту неба над головой:

– Херомантия это всё, Орёл!

– Почему хиромантия?

– А как же не херомантия?

Дарма не являлся Шевелёв, приносил в рукаве початую бутылку, заткнутую бумагой. За первой по тайным каналам находил ещё, таская из дома то тазик огурцов, то кабачки, а то воруя из курятника яйца…

Водка заканчивалась, Шевелёв уползал домой, чтобы смотреть телевизор и слушать пьяницу Ельцина, которого он уважал за общий для них недостаток, недолгой работой ума превращаемый Шевелёвым в достоинство, видное только им двоим. Столяр день-другой очухивался у себя. Оклемавшись, водил рубанком, забывая, что делает, или нанизывал на палец курчавую стружку. И думал, думал! Вот росло дерево, оперялось снизу доверху зелёнью, желтело и облезало по осени, всю зиму качалось голой вершиной, а по весне всё повторялось сначала, и так из года в год. А вышла из него дребедень вроде швабры или толкушки, которым уже не будет продолжения, сгорят в печи или сгниют на свалке, едва отслужат свой век! Или вот ходил он по весне за берёзой, проискал всё светлое апрельское утро, а таки нашёл одну отменную. И вдруг, вместо того чтобы шаркнуть её пилой и уронить, встрепенулся: может быть, никто никогда не видел в лесу этой берёзы! Хорошо знал этот лес в окрестностях посёлка, часто искал здесь грибы, но вот именно этой берёзы не встретил, не просверлил в ней отверстия, не попил её прозрачного, как детская слеза, сока! А столяр нашёл, прикоснулся и даже уронил, а вдобавок полизал язвенно белым языком сочащийся влагой пенёк, пока тот не облепили муравьи. Стало быть, эта берёза жила-была для него одного, и, может быть, не только она одна, но что-то или кто-то ещё вот так же существует лишь для него, да он, Горлов, не ведает об этом. Но что, кто, где? Кем и зачем дано?..

Но скоро должна была быть суббота, а Лёха-пастух, заказывая приклад, принёс механизмы двуствольной тулки завёрнутыми в газету. Горлов употребил бы её на закрутку табака, который собирал в банку, выдавливая в неё найденные окурки, но в конце страницы приметил стих:

Не умирать, хотя и нет бессмертья,

Но, умерев, боюсь, что не легко

Вдруг оглянуться сквозь тысячелетья

И содрогнуться: как мы далеко!

Как далеко друг друга мы любили,

А нынче на космических ветрах –

Соринки, прах, щепоть карманной пыли

И жили-были, сказка в двух словах…

Стихов столяр не признавал, даже канонизированного зоной Есенина. Однако стишок из районки ему неожиданно понравился, он аккуратно вырезал его ножом, гвоздком приколол к стене над топчаном и любовался, хотя и слабо понимал, что значит «щепоть карманной пыли». «Должно быть, для красоты», – приходила догадка, как вообще мысли не давали покоя. Точно голодные цыплята, они теснились в голове и долбили незримыми клювиками, и насытить их могла одна смерть. Он давно всё сообразил про неё, ничего в ней не нашёл, а страха её, хотя бы малейшего трепета перед ней не вызвал в сердце. Его не станет когда-нибудь, окошко столярки крест-накрест перечеркнут досками, в гробу расползётся его тело, пожираемое червями, истлеет одежда и со временем сгниют кости, но раньше провалятся полати, которые кладут поверх гроба на специальные стойки, и впавшая могила зарастёт травой, снова превратится в дикую землю – словно и не чадил высокого неба столяр Николай Горлов! Но дум о смерти, об облаковой летучести жизни и о невозвратности ушедших дней, в которых он когда-нибудь останется, как другие смертные до него, ужаснее и невозможнее была эта страшная необъяснимая тоска, как будто смерть уже – вот-вот, не сегодня-завтра.

…В субботу с утра обложило тучами. Но дождя не вышло, только сухим ветром намело к порогу листья тополей. От этого ещё острей обнажилось осеннее в природе, был угрюмый, с низким дымным небом день. На лужку перед столяркой одноглазый Аист ловил кобылок. Кобылки – обыкновенные кузнечики – метались в сачке из куска тюля, застревая копытцами в мелкой ячее, а он извлекал их по очереди и, прежде чем заключить в бутылёк, отмалывал задние ноги. «Две птицы – Орёл да Аист…» – подумал столяр с чувством близкого родства. Об Аисте он слышал лишь то, что глаз тот прожёг на сварных работах, жена умерла, дети разъехались, зиму живёт не бог весть чем, а в другую пору кормится рекой. Но и этого ему, Горлову, было достаточно, чтобы понять и пожалеть человека…

Столяр отвернулся от окошка. Он закончил приготовления раньше обычного, и теперь, едва он об этом вспомнил, руки его вспотели, кроме обрубков пальцев, которые он покромсал по пьянке, выполняя какой-то срочный заказ. Чистое бельё ещё с вечера собрано в сумку, а лезвие и помазок он спросит у Шевелёва. Можно было идти, однако Горлов не спешил. Постучал банкой о верстак, вытрясая одонья, но газетки не обнаружил. Содрал со стены стишок и, ухмыляясь, свернул трубочкой.

За дверью бабы обсели завалинку и крылечко, то и дело дуя на слипшиеся потные груди. Они шумно и давно ждали с лугов скотину, щёлкали семечки и несли вздор, вынув из горячих галош загорелые ноги.

– …Собрались выносить. Ну, первым делом венки, потом гроб и табуретки, а про крышку забыли! Крышку-то надо было сперва! Вернулись за крышкой. Теперь слушай! Мотька Чахоточный сидел в кузове, кидал ветки, а веток до кладбища не хватило! И третье: руки у Петра Семёновича не остыли, а это к новому покойнику. И что вы думаете? Недели не прошло, Витька у них утонул, поддатый запутался в сети… То на то и вышло!

В бабах отвращало столяра их любопытство и чесночная резь под мышками, сплетни, ради которых они кучковались в тени столярки задолго до урочного часа, и то, что зорили цветущую акацию, вставляя духмяные кисточки