с приходом людей бросилась в лес, унося добычу. Жёлтозубый черепок откатился под куст краснотала и смотрел на того, частью которого он когда-то был.

– Кариес съел зубы! – Царёв по-свойски поднял череп и высыпал песок из глазниц. – Ну-ка, Гоха, покажи свои клыки!

– Зачем это?

– О, да у тебя совсем гнильё! Возьмёшь себе его зубы?

Летёху, который не мог обронить ни звука, помутило. Царёв с восторгом подмигнул ему, а затем посоветовал Гошке:

– Потряси его за ноги, может, насшибаешь на опохмелку!

Летёха всё-таки убежал в кусты. Гошка с Царёвым развернули кусок брезента…

Толкаясь с береговой мели шестом, Гошка случайно накренил лодку. Черепок, лежавший на носу, скатился в воду, поглядел со дна пустыми глазами. Там было неглубоко, можно было почерпнуть веслом. Но Царёв шикнул:

– Напишем: не было! Поплыли!

За всё по старой негласной договорённости Гошка получил ноль пять. Вылакал за вечер, доев картошки прямо в лопнутой кожуре. Он-то, этот маленький праздник, и вывел из равновесия. А на вторник угадал Родительский день…

V

Уже стаял снег и стёк с крыш и желобов первый дождь. Вздулся на Лене и отстал от берегов лёд. Подсохла прошлогодняя трава, и в берёзах заскрёбся сок…

Утром светлого дня мимо Гошкиной избы потекли легковые машины с торчащими из багажников черенками граблей и мётел. Пронеслись мотоциклы с дощатыми коробами вместо колясок. Прочавкали грязью колёсные трактора с прицепными телегами. Иные шли своим ходом, с цветами и сумками в руках. И в этом – пройти путь к родным могилам – было что-то щемящее, давнишнее, уходящее.

Сумки, тяжёлые от снеди, маняще для Гошкиного нутра оттопыривались бутылочными горлышками. Но никто не додумался позвать Гошку с собой или отделить ему крашеных в луковой шелухе яиц, кислых блинков или кусок рыбного пирога с нежно осыпающимся в рот рисом, или налить в склянку киселя…

Никто не сказал:

– Помяни, Павел Георгич, своих и наших. Ты много людям добра сделал, беда и выручка!

И слонялся Гошка всё утро по избе, с обидой поглядывал за прохожими в окошки, завешенные тюлем с засе́ренными пылью ячейками. Без дела выходил за ворота. Слушал воробьёв, чирикавших на крыше бани. Смотрел на пустоту улицы и шевеленье от ветра разобранного до половины стога в соседнем дворе.

Он печалился от неимения денег и неумения их добыть. И его злило всё: и несправедливость существования наравне с ним бездуших птах, и несомое в его ограду чужое сено, и холодный, пещерный сумрак в сенцах… Но больше срывало в слепую ярость то, что никто не навестил, не налил ни стопочки, даже Царёв – а не к нему ли Гошка бежал по первому свисту?!

Может быть, он не стал бы марать душу и тоже подался бы на кладбище со всеми. Однако со вчерашнего в бутылке не было ни капли – а без водки какое поминовение?

Небо, ясно-синее с рассвета, к обеду заморочило. Гошка порадовался, представляя, как туча накроет людей, и они побегут, оставляя рюмки недопитыми…

Ожидаемого дождя не вышло. Лишь дохнуло мокро́м, взъёршило в реке сталистую рябь, да лужи плевались на Гошкин заплот, разбрасываясь под колёсами возвращавшейся с кладбища техники.

Гошка с греха пропал дожидаться своего часа. Когда скрипящая бортами грузовуха с очкастой мордастой бабой за рулём, едва не боднув стоявшую на угоре старую баню без трубы, промчала в соседнее село, он вышел с рюкзаком за ворота. Если кто-то ещё и есть на погостах, они вскоре уедут. Гошка успеет сойти с дороги в кусты и останется незаметным. Ему бы только из села выйти тайно.

На удачу, на улице никто не встретился. А вот за дворами чёрт вынес вихрастого большеголового Петьку, десятилетнего сына вдового Стёпки Махрюка.

Петька прутом гнал облезлую, застоявшуюся в гнилой стайке корову с сухим навозом на ляжках. За ним, стараясь наперёд брата, чтобы открыть задние ворота, бу́хала голенищами взрослых резиновых сапог остренькая от худобы девочка лет семи. Имени её Гошка не знал. Стёпкины дети круглый год питались рыбой, которую отец изымал из Лены, бросая за бруствером старые дырявые сети. Выручал и малый сусек картошки, но она к Новому году съедалась или была пропита. Хлеб водился в доме с перебоями. Сладостей почти никаких, разве что в школьной столовке перепадёт. Ну и старухи иногда жертвовали пряник или конфету. От рыбного детей разряжало на три метра. По большей части они сидели дома, забыв про учёбу, или маялись с удочками и огромным бидоном на берегу…

Завидев Гошку, Петька громко закричал:

– О, Гоха опять на кладбище пошёл!

– А зачем он пошёл на кланбище? – утираясь рукавом болоньевой курточки, девочка пугливо посмотрела на Гошку большими слюдянистыми глазами. – Петька, скажи, а? Скажи, а я буду знать!

– Отворяй ворота, дура!

– Я ж отваряю! – упершись ногами в землю, чтобы совладать с тяжёлой створкой поставленных с отвесом ворот, девочка зажмурилась от взмаха коровьего хвоста, промахнувшего рядом с её лицом.

Петька захохотал, нарочно толкнув ворота:

– А то ты поймёшь, ду-ура!

– Я умная и считаю до десяти! – поднимаясь и отряхиваясь от сенной трухи, сказала девочка со слезами в голосе. – Ну скажи, а?!

– Во-одку пошёл пить, ду-ур-ра! – ничуть не тушуясь от близости Гошки, Петька цыкнул слюной, золотистой от нажёванной прошлогодней пшеницы.

«Отца на тебя хорошего нету, он бы оборвал язык!» – безучастно, словно речь шла о ком-то другом, подумал Гошка, и скорей мимо этой избы. Не дай бог, выскочит Стёпка – всегда злой и голодный, даже у Гошки стрелявший курево, – и, чего доброго, упадёт на хвост.

VI

Недалеко от соснового колка, когда-то специально оставленного посреди поля, Гошка перевёл дух, словно внутреннюю стрелку, по которой двинулась бы его неважнецкая жизнь. Он спятился с дороги, когда из-за спины накатила, с шорохом разбрасывая камешки и играя музыку, тёмная иномарка. Спасибо, ушла не на кладбище, чего Гошка опасался, а поползла в гору, на городскую трассу. Всё же он оглянулся: не идут ли на кладбище машины? Но к этому времени все управились и, по подсчётам Гошки, никого на могилах быть не могло.

От этой догадки сделалось ясно и легко. Плыли облака да ветерок раздувал алым сигарету, рассыпая столбик пепла.

– Нынче я первый, кажется, – сказал Гошка вслух, имея в виду, что другая бродяжня отстала.

Как он и думал, кладбище под вечер опустело, снова стало тихим. Пестрели прутья оград. Лепетали старые и совсем ещё свежие траурные ленточки. С первых бугров Гошка согнал собак. Они прибежали раньше него и подчищали с тумбочек печенье и