барыги, какой това-аро-обо-рот создают! Нет на вас хорошего ревизора… – бухтел пьяненький Гошка, сунув руку в карман в страхе уронить хотя бы одну сотенную. А встречая на лобном месте монеты, нашарканные сапогами, с волнением озирался и скорее сколупывал ногтем. – Хорошо жить стали, по деньгам ходим! О суки!

В урочный день кандыбал Гошка на почту в окружении таких же, как и сам, отвязавшихся. Получив остаток, тарабанил костяшками в стеклянное окошко, вызывая на себя внимание:

– Сколь срубили за наборчики?

– Чего-о?!

– Хватило на помады?

– А не твоё собачье дело!

– Не моё?! А вот я щас в город позвоню, в одно место, и вы у меня пойдёте по статье за вымогательство!

– Да ты же сам вился тут, клянчил, побирушка!

– Там разберутся…

От горя, от собственной дурости и неспособности быть хитрым, изворотливым в этой подлой жизни, от неумения прятать кукиш в кармане, а не выворачиваться драным мехом наружу, как шелудивая собачонка, пил Гошка долго, много, жадно, давясь кадыком и проливая на подбородок. И дубасили, и обирали его собутыльники, и уже не они, а он таскался следом, едва волоча ноги и не чая вызволить обратно свои кровные, но ничем не показывал своего неудовольствия и лишь мечтал, чтобы его не прогнали. В гудящей от народа избе стеснительно выставлял на табуретку свою «жестянку» – поили его из отдельной посуды, из консервной банки, которая не билась, с какой бы силой Гошка не скосился на пол. За общий стол не приглашали…

Как-то, по весне, закатилась в село хрипатая молодая девка с вздёрнутым носом и испитым желтоватым лицом. Именовала она себя Натахой, а все попытки окликнуть её иначе решительно пресекала:

– Не Наташа, а Натаха! Ну чё непонятного-то, колхоз?!

Она быстро посвежела на деревенском воздухе и вошла во вкус жизни, доселе неизвестной на селе. Пора была призывной для парней, а кто-то уже возвращался со службы…

Натаху пробовали совестить, но она лишь огрызалась:

– Я манала, писаю кипятком на ваше дремучее невежество!

– Ну-ну, – с утра пораньше с посошками приковыляв на угор – проведать село, реку, посмотреть, что творится в мире, – остерегали старухи, наплёванной ладонью приглаживая волосы на висках. – Не смейся, горох, над бобам, есть Бог – сам будешь под ногам!

– У вас своя политика, у меня – своя! – фыркала Натаха.

Призывной сезон прошёл, а Натаха всё не снималась с места, кочевала по избам.

Однажды она приблудилась к Гошке. Он вдруг, к смеху всего села, воспылал к ней чувством и во всём подался у сметливой девки на поводу. Она бесстыдно вынимала из него деньги, задрав на себе нечистую футболку, под которой не было лифчика. Смеялась шалыми шалавьими глазами:

– Накрывай поляну, Гоша: сегодня буду вся твоя!

Гошка, не веря своему счастью, срывался в магазин.

– Ну как, Георгич? – чалили по дороге, зная Гошкину думу-тоску, ведая о его затасканной, как червонец в кармане, любви. – Пустила она тебя?

– Посулила.

– Торопись тогда!

Возвращался вскоре, позванивая стеклом. Хмурым взглядом встречал в своей избе ждавших лёгкой поживы стервятников. Выкладывал на угол стола, специально для Натахи, длинные сигареты с ментолом, яблоки и виноград, выставлял раскрашенные бутылки с вином на ягодной мякоти.

Швырнув порожнюю сумку в угол и этим показывая, что есть его жизнь в сравнении с Натахиной, с тайным ужасом похлопывал себе по пустым карманам:

– Всю пензию угрохал! – И смотрел с надеждой, глотая сухость во рту.

Натаха, незаметно для Гошки подмигивая своим ухажёрам, пальцем колупала из банки шоколадную пасту. Давала Гошке облизать.

– Иди пока в комнату, дорогой, а я сейчас.

– А-а?! – задыхался Гошка. Психованно отталкивая чьи-то ржущие руки, скорее шёл туда, куда было велено.

Натаха не мешкая сгребала принесённое Гошкой обратно в сумку и вместе со всеми улепётывала…

Он заполошно искал её по избам.

– Пога-а-анка, прожрала-а мою пензию! Насулила-а, а са-ам-а-а?! – И падал от кулаков своих более удачливых соперников, убираясь к себе на шконку – залечивать раны. Он скрипел зубами, яростно сверкал глазами, раз за разом клялся согнать обманщицу со двора.

И вновь заглатывал тот же крючок. Носил из магазина поклажи, опять пил, рыскал по селу.

Осенью, после картошек, Натаха испарилась сама, нежданно-негаданно, вместе с его пенсией. Гошка, найдя избу пустой, залез на чердак, вокруг стропила обмотал верёвку и шагнул с табуретки, ещё живым вынутый из петли.

III

Чёрный, но кормный хлеб с годами выслужил Гошка: мыл покойников.

Это были в основном старики и больной люд, кого не свозили в город, а заключали смерть на месте. Царёв, впрочем, брался устроить Гошку в городской морг. Он даже дал ему вперёд немного денег. Однако Гошка все пропил, а в назначенный день скрылся от Царёва, впоследствии объяснив это тем, что душа его «не лежит». «Чмо!» – раз и навсегда разочаровался Царёв.

Обычно, как только проходила весть о чьей-либо кончине, Гошка терпеливо ждал, когда его позовут. Если долго не шли, являлся в раскрытые и подпёртые палкой ворота сам.

– Примите соболезнова́ния! – ударял на «а», подразумевая тесное знакомство с предметом.

Вешая на крюк меховую шапку с полезшим волосом, напоминал:

– Бог прибрал!

– Бог прибрал! – из разных углов поддакивали со страхом, а больше того с нерадостью нужды в Гошке. – Проходи, Георгич. Присаживайся.

– Можно.

Он будто и не замечал перемен в лицах.

– Чё он сказал-то? Ну, когда почувствовал?

– «Пива, – грит, – дайте!» Нинка сбегала в магазин, я плеснула в кружку на два пальца. Много-то не стала…

– А он?

– Губы оммочил – и сплюнул пеной! «Сжался, – грит, – желудок с рябчиный зобок!» А потом так ноги подогнул под себя…

– Ра-ак…

В последний раз Гошка снаряжал в путь старика Аксёнова. Он жил в нижнем краю, по соседству с Царёвым. Старик Аксёнов был грузный, въедливый мужик и не раз поддевал Гошку за его нерадивое житьё. Но Гошка не попомнил обиды.

– Преставился, значит, Степан Лукич… Сколь ему было?

– Семисят шесь в сентябре справили, – с сухими глазами отвечала старуха, одетая в светло-зелёную телогрейку и пуховый платок: к рассвету, когда узнал и пришёл Гошка, в нетопленной избе заиндевели окошки. – Ишо Гном шучару принёс на пирог, дак я взяла за сто писят рублей…

– Да, немного, можно сказать… – сказал Гошка то, что требовалось в таких случаях, и покосился на горницу. Там клевала ткань швейная машинка и промелькивал, раскачивая на дверных проёмах задергушки, крепкий зад приезжей старухиной дочери.

Шили занавески на зеркала.

В кухне курили копальщики: долговязый чёрный Хохол, чокеровщик с лесной деляны, губастый визгливый Саня и хромой Колай. Гошка кивнул им, сев у печки на