ждём не дождёмся, когда дед крикнет: «Подавай!» Но он, кажется, забыл заветное слово. Как медведь на четырёх лапах, крутится и крутится вокруг жерди на четвереньках, да не абы как, а по часовой стрелке, как раньше сгребал валки в одну линию и как вообще всё на своём веку делает сообразно с какими-то одному ему известными расчётами. Минута, другая – а дед всё припрыгивает да уминает, да затыкает ямки, да кладёт сверху пласт на пласт, чтобы лучше слежалось, сомкнулось плотно, как тёс на крыше, и осенью, в сезон дождей, не дало течь. На деда шумят, покрикивают. Только ему на это наплевать. Он сверху отвечает такой тирадой, что, наверное, в области слышно. Наконец, машет: подавай!

Мишка берёт сено аккуратно и не очень много, чтоб не надсадиться, не вымотаться зараз, но разумно распределить свои силы. Отец ворочает, как трактор. Сначала складывает в одну копёнку, громоздится на неё, топчет, совсем как дед, и лишь затем пронзает вилами, упирает черенок в землю – и рывком выжимает над головой. Гнётся, как коромысло, упругий черен, у отца подкашиваются ноги, дрожат руки! Сгорбившись, он идёт к растущей копне и погребает деда по самые плечи. Старик визжит, брызжет слюной, насылает на сына грыжу, а тот, покачиваясь, торопится за новой ношей. Но рассудительней всех дядя Коля, который привёз из дома стропу – длинную, метров двадцать, капроновую ленту. Он сдваивает её, постлав на землю, и в несколько бросков сноровисто нагружает кипищу, ещё больше той, под которой пыжится его брат. Захлестнув петлёй, берёмся за концы – дядя Коля за один, я за другой – и утягиваем, пока не сдавится наполовину, а уж там впрягаемся, как ломовые. Сзади, упёршись вилами в наш воз, толкают Мишка с отцом. Зараз стрелёвано столько, что минут пять, пока размётывают, можно отдохнуть.

Копна медленно, но уверенно растёт. Вот уже и вилы коротки, неудобно подавать. Дед трусит оставаться наверху. Он ложится, закрывает глаза и с обречённым видом сползает по копне.

– Держите!!! – кричит надрывно.

Со смехом подхватывают, ссаживают на землю. Старик, жалуясь, встаёт на ноги, куда от страха ушла его душа.

– И куда тебя, дедушка, гонит? – не ища ничьей жалости, рассуждает сам с собой. – Попивал бы сейчас чай с мармаладом или прогуливался по угору в ботиночках, как студентик…

Я ловлю глазами взгляд отца: можно?

– Ладно, давай. – Отец вонзает вилы в середину копны. Я цепляюсь за черенок, под зад меня страхует Мишка. И вот уже я, как белка, вскарабкиваюсь на верхотуру. Встаю – и кру́гом голова: высоко! Снизу протягивают вилы. Плюю на ладошки.

– Серёдку больше набивай, – советует отец. – Да за остроину держись, а то упадёшь…

Больше ничего не вижу и не слышу: отец засыпает меня с головой. Я смеюсь, чихаю и поначалу не очень споро исполняю свою работу. Меня, как деда, поторапливают. В тон старику ору благим матом:

– А не утопчешь, прольёт дождями – опять перемётывать?! – И уже категорично заявляю: – У меня времени не-ет!

Дело подвигается к завершению. Оставаться на копне – навершье мять. Сбрасываю вилы и с криком «Разойдись!» скатываюсь следом. Но что за уродство?! Вместо прогонистой ладной копны, какой она мне виделась сверху, передо мной словно чучело Зимы, слаженное ребятнёй на Масленицу – чиркни спичку да поджигай. Незамедлительно делюсь своими переживаниями с дедом.

– Не всё сразу – оскребём, – успокаивает старик и граблями очёсывает копну с середины донизу.

Выграбленное сено Мишка замётывает вилами на длинном черенке. Неряшливый уродец превращается в церковный купол. Даже солнцу приятно передохнуть на таком – огненным петухом примостилось на кончике остроины.

– Ну вот, одна есть! – улыбается Мишка. – Можно и перекурить.

Садимся на пригорке, подле смородины, днём дававшей густой напревший аромат, а под вечер пахнущей свежо и остро, как пахнет вода в колодце или взрытая земля. Только дед ещё возится, черенком вил подсовывает под копну клочки сена, утрамбовывает и охаживает, смещаясь всё так же по ходу часовой стрелки.

– Всё-то он поглаживает, всё-то он похлопывает! – заливается дядя Коля. – Как по ней ладошками!

Дед отпускает сердитый матерок, но тоже не может сдержаться, хихикает.

– Потеха!

Отец недоволен, выкусывает заусенец на пальце.

– Ты готов всё сено стаскать в одну копну! – подзадоривает Мишка.

– Я бы вообще зародами метал!

– Раньше так и делали, – с хрустом подсаживается дед, подгибает под себя ногу. – Замётывали сено на деревянные сани, зимой – по снегу – вывозили. Сани с лета на чурки ставили…

– Зачем?

– А чтобы полозья не примёрзли. Не сдёрнешь, если пристынут. Несколько тонн-то! Попробуй-ка, – громко, с подвывом, зевает. – Или на волокушах вывозили. Свалят две-три берёзы вершинами вместе, в комлях центровкой просверлят, трос продёрнут… – Это уже для меня, чтобы знал, как да чего было. – Наметают зарод, потом вывозят – по снегу ли, по земле ли. Всё больше зимой, конечно, занимались. По чёрной земле – до самого-самого изотрётся. Хотя её, волокушу, всё равно на дрова пилили. Второй раз не поедешь с ней…

– Почему?

– В лес кто дерево повезёт?! – как глупому, разъясняет Мишка. – Думать надо!

– Вымирает народ. Всё уходит в прошлое. Написать бы об этом – сколько у меня материала! – да грамотёшки не хватает…

Отец по старинке наивно верит, что «грамотёшка» даётся в городе, в университетах, и что тамошние учёные мужи о происходящем в деревне знают не хуже него, и тягаться с ними ему, лесному пеньку, нечего, так, черкнуть статью в газету…

8

Близится вечер. На западе по окаёмку горизонта проползает медная змея заката. И уже шуршит на скошенной поляне.

– Змея!

Прыжок – и Мишка тут как тут, прижимает кирзовым сапогом.

– Найди бутылку!

Момент – и я на берегу. А вот уже подрываюсь назад, на ходу скручивая пробку.

– Поставь и отбеги!

– Оденьте ей горлышко на голову – она и заползёт…

Змея извивается, пружинит всеми своими кольцами, грозит вырваться из плена, но лишь только голова оказывается в бутылочной горловине, сама, действительно, затекает внутрь. Мишка заворачивает крышку и бросает бутылку мне.

– Растопим на солнце, забодяжим приваду, а зимой будем соболей капканить.

Свернувшись клубком, змея с ненавистью смотрит на своих врагов, шипит и пытается укусить там, где я постукиваю пальцем.

– Тоже жить хочет… – по-своему сочувствует дед.

– Ну дак! – соглашается дядя Коля. – Тебя бы так!

– А что, мине лучче?..

Ставлю бутылку на солнце.

– Это ты же рассказывал, дядя Коля, как змея тебя в болотник укусила?

– Но! – подтверждает дядька. – Тоже по ягоды ходил. Високосный год был, как щас помню. Змей – пропасть! Я бродни расправил и хожу вдоль Перевесовских валов, смородину собираю. Как она меня не заметила? Я ей на хвост