наступил, а она меня в болотник – р-р-ра-аз! – куды там, не прокусила! Только белые капельки остались…

– Чё это? – интересуется дед.

– А яд.

Молчим. Тишину нарушает старик:

– А вот я случай помню! Это я ещё мальчишкой был. Нас много, ребятишек, косило здесь вот, на Дресвяном. Дед с нами был за главного, лет девяносто было ему, а он всё косил… Вот взялся он вечером литовки отбивать, я – пособлял, косовища держал, другие-то ребятишки спали уж… – Дед чешет переносицу, потом большую, с отросшим волосом, чёрную родинку на крупном носу. – А тут змея! Как из-под земли, честно слово. Я-то её вижу, а дед (забыл, как зовут) спиной сидит… Мне бы сказать, упредить – да я как язык проглотил! А змея залезла деду в ичиг – тогда круглый год в ичигах ходили – и укусила. Нога к утру распухла, ичиг разрезали…

Дед замолкает, сморкается в скомканный платок.

– А со стариком что стало?

– Умер. На лодке мы его сплавляли в деревню. – Старик тяжело, бочком, переваливается, встаёт на локоть и только затем, кряхтя, поднимается на ноги. – Пойдем однако. Времени у нас мало, а работы – хоть отбавляй…

9

И опять – работа! Мы гребём, носим, мечем, выбиваемся из сил. Кажется, ничто нас не может отвлечь: так втянуты мы в этот кропотливый труд. Едва завершаем третью копну, и дед объявляет привал – как сбитое с ветки осиное гнездо, падаю на землю, и мнится, что дух из меня вон… «Будем сегодня метать или уж завтра? Хорошо бы завтра, а сейчас – домой! Нынче суббота, банный день. Приятно после бани полежать на диване, посмотреть, как в телевизоре копошатся доны, доньи и доньчата, занятые каким-то смешным трудом. Дон Педро, дон Карлос, дона Эсперанса!.. Дома прохладно, квас в холодильнике. Окрошку, наверное, мама сгоношила к бане…» Но все мои надежды идут пропадом, когда, словно из преисподней, раздаётся зевластный голос деда:

– Солнце ещё не село, сметаем одну во-он у той берёзы…

Канючу:

– Ну дед!

– Что дед?! – гнутся брови-подковы.

– За-автра!

– Тихо! – Мишка настораживается. И первым встаёт: – Восемь часов – «Благовещенск» идёт.

Да, это он! Каждый вечер он проходит мимо Дресвяного, маня и распаляя моё детское воображение. Ещё не видно, но уже отчётливо слышно, как он идёт-гудит за поворотом, летит-доносится крылатая музыка. И тем непривычней она здесь, где только шуршание сена да тяжёлое, учащённое дыхание работающих на износ людей. Вот медленно, величаво является нашим взорам, огромный и белый. Уже можно прочесть имя, написанное на боку большими буквами: «БЛАГОВЕЩЕНСК». Он вещает благую весть. О чём она, эта благая весть? Господи, мне неведомо. Но всякий раз, как я его увижу, у меня спирает грудь, сжимает сердце. О, как бы я хотел плыть на этом теплоходе! Я с завистью смотрю на него, на все эти кружки́, линии, стёкла, выбранные чёрные якоря, но больше на счастливых беспечных пассажиров, которые гуляют по палубе, бросают монетки в воду и пьют из сверкающих фужеров. А в голове моей толчками взволнованной крови фонтанирует мысль о какой-то иной, неведомой доле. Но ведь и в самом деле, что я видел в свои неполные тринадцать лет? Каким одиноким я себя чувствую в этот миг на душной и затравленной, поставленной, как говорит отец, на вымирание крестьянской земле! Сколь мелки и незначительны, сколь бессмысленны и беспросветны дни моего однообразного деревенского существования, когда, словно двухэтажный дом, плывёт многоокий теплоход и люди на его палубе пьют из дорогой посуды дорогие напитки. А «Благовещенск», как бы нарочно красуясь передо мной, так и скользит по голубому коридору реки. Шлёпают «лапти», под напором воздуха проклёвывается, словно птенец из яйца, красный колпачок над тонкой трубой, и реку, и луга оглашает громкое приветственное «Гу-гу-у-у».

– Бла-го-ве-щенск! – шепчу запёкшимися губами.

Теплоход загребает к нашему берегу, где глубже, и вот-вот, чудится, чи́ркнет железным брюхом о каменную кромку. Уже и пассажиры видны так ясно, что малым усилием глаз можно угадать их черты. Вот большой важный человек в белой сорочке, правая рука, согнутая в локте, держит снятый пиджак; вот босая красивая женщина в голубом платье; а чуть в отстранении, лицом к заходящему солнцу, – пожилая пара рука об руку, так разительно не похожая на моих бабушку и деда… И тут мой жадный взор напарывается на худющего, как и я, мальчишку: на голове – жёлтая панамка, в руке… мороженое. Настоящее, сливочное, в фабричном вафельном стаканчике! Его, разумеется, закупили ещё в городе, потому что у нас в деревне мороженого нет, а потом хранили для этого мальчика в специальной морозильной камере… Нет, вот он не так ест, как надо, лизнёт раз-другой и пялится на нас три часа! Я бы, конечно, не стал размузыкивать. Я не вижу, но догадываюсь, что мороженое, подточенное солнцем, капает на корму, и от этого мне становится не по себе, как будто само моё сердце иссякает по капле. На мальчишке пижонские сандалики – и я с вызовом ложного превосходства смотрю на него, небрежно сцеживая на горячую резину сапог липкую слюну, которая почти сразу запекается молочной пеночкой. Мне хочется крикнуть жёлтой панамке что-нибудь обидное, но я не знаю, чем можно обидеть городского мальчишку.

Заворожённые, смотрим на теплоход, как на загадочный призрак, судно с другой планеты. Отец козырьком приложил ко лбу ладонь, защищая очки от света. Временами он впечатлённо хмыкает и рубит воздух рукой. Дед опёрся о черенок вил и щурится на «Благовещенск», но у старика, как известно, своя печаль:

– Интересуюсь, сколь билет стоит на эту хреновину? Поди, наши с баушкой две пензии!

Мы не обращаем на него внимания, потому что женщина в голубом (наверное, мать этого мальчишки) помахала нам рукой. Дядя Коля снял засаленную кепку и со смехом трясёт ею в ответ.

– Приезжай к нам! – кричит, сверкая белками озорных глаз. – На рыбалку пойдём с ночевой!

Женщина тоже что-то кричит и весело смеётся.

– Лаптёжник! – презрительно говорит Мишка. – И смотри, дядя Коля, бегает ещё!

– Ну дак! Тебе скипидару налить в одно место – тоже побежишь!

– Такие не делают теперь… – роняет отец, и его литые, словно бы обуглившиеся плечи оплывают густым солёным по́том.

Дед поправляет свою косынку.

– Я тоже плавал! Парнем ишо. Собрались с Михаилом Шишкиным в Якутска – учиться на сапожников. Председатель, Мишкин отец, выписал нам справки… А в Осетрово грузили баржи, вот мы воровски пробрались на пароход «Полина Осипенко» – денег-то на билет не было, откуда они – деньги – спрятались за ящиками… – Дед тоненько, с матерком, смеётся. – Нашли нас, хотели ссадить на берег. Ну, как-то упросили капитана…