дня равной 17 часам и 13 минутам. После этого пересчитать косые сезонные часы в равные часы по часам – минутное дело. Но несмотря на всю практичность таблицы, современные читатели пролистнули бы эту страницу рукописи не задумываясь. Ничто – кроме, может быть, слова «Тайнмут», вписанного в последний момент под шапкой таблицы, – не выдает, сколько сил в нее вложено.

Лишь дотошно разобрав таблицу, мы сможем в полной мере оценить, сколько усилий приложил Джон. Мы знаем, что он составлял ее, адаптировав таблицу прямых восхождений к широте Тайнмута. К счастью, данные в той, первоначальной, таблице организованы симметрично. Поскольку эклиптика и горизонт, как и экватор, проходят по небу и, замыкая круг, возвращаются в исходную точку, таблица прямого восхождения будет симметричной и значение для 1° будет совпадать со значением для 179°, 181° и 359°. Кроме того, таблица поправок на широту – т. е. таблица разности восхождений – тоже будет симметричной. Но – и это важно – ее симметрия иного рода. С помощью простой арифметики мы можем разъять каждое число в таблице Джона на две составные части[333].

Такая деконструкция выявляет два важных момента. Во-первых, мы обнаруживаем, что Джон Вествик действительно, как мы и предполагали, при составлении своей таблицы использовал таблицу прямых восхождений, вычисленную Ричардом Уоллингфордским. Цифры почти полностью совпадают. Но вот вторая и гораздо более примечательная деталь откроется нам, когда мы выделим величину наклонения эклиптики. Угол между экватором и эклиптикой, как вы помните, равен примерно 23½°. Птолемей высчитал его с точностью до секунды. Если точнее, птолемеева величина этого угла ближе к 24° – 23;51,20°, или, в привычной нам десятичной системе, 23,86. Позже астрономы соревновались друг с другом, уточняя и обновляя значение этого параметра, который – и они это понимали – медленно изменяется с течением столетий. Далее нам нужно уяснить, что в таблице Джона для вычисления как прямого восхождения, так и разности восхождений используется величина наклонения. Но, что интересно, это не обязательно одна и та же величина! Если мы внимательно посмотрим на таблицу, составленную Ричардом Уоллингфордским для широты Оксфорда, то увидим, что Ричард подставлял в свои формулы два разных значения, и ни одно из них не совпадает с данными Птолемея. А если мы проанализируем таблицу Джона, то убедимся, что для вычисления прямого восхождения он применял ту же величину наклонения, что и Ричард (23;35°). Ее, как и многое другое, аббат взял у сирийского астронома аль-Баттани. А как обстоят дела с таблицей разности восхождений, которую Джон собственноручно составлял для широты Тайнмута? Джон обратился к трудам Птолемея и произвел вычисления, добросовестно используя выведенную им величину наклонения. Другими словами, когда Ричард писал, предваряя свою таблицу, что наклонное восхождение вычисляется согласно формулам «Альмагеста», он сказал не всю правду. Но Вествик поверил Уоллингфорду на слово. Аббат был не до конца верен великому александрийскому астроному. Однако Джону Вествику удалось почтить обоих[334].

Джон Вествик, должно быть, спрашивал себя, стоят ли все эти вычисления затраченных на них усилий. Ожидая парома, который должен был доставить его на противоположный берег Тайна, поставив тем самым точку в долгом путешествии на север, он, вероятно, задавался вопросом, станут ли братья его новой общины пользоваться книгой, написанной им для библиотеки приората. Хроники Сент-Олбанса не давали ему повода для оптимизма. Матвей Парижский писал, что некоему высокопоставленному монаху, изгнанному из Сент-Олбанса в Тайнмут, не разрешили взять с собой книги[335]. Список мятежников, сосланных в приорат, был длинным. Одного из них Матвей Парижский называл «Люцифером среди ангелов, Иудой среди апостолов и никчемным фарисеем среди монахов», и звали его Уильям Пайган. Пайгана изобличили как двойного агента, когда выяснилось, что он снабдил поддельной хартией местного барона, вовлеченного в судебную тяжбу с аббатством. Изгнанный в Тайнмут, Уильям неустанно проклинал аббата. Справедливость восторжествовала темной ночью, рассказывает Матвей Парижский, когда объевшийся и в стельку пьяный Пайган пошел в уборную при дормитории:

«Кивая головой, он начал засыпать, а заснув, захрапел, издавая страшный шум. И так он постепенно перешел от опьянения ко сну, а ото сна – к внезапной смерти. Может, он замерз насмерть, но я думаю, что его настигло божественное возмездие. Потому что, когда издаваемый его горлом храп стих, из уборной, где он умирал, отчетливо донеслось: "Забирай его, Сатана"»[336].

За столетие, что прошло со времени написания этой хроники, в Тайнмуте многое изменилось к лучшему. Томас де ла Мар, который был на поколение старше Вествика, девять лет прослужил там приором. Он посвятил немало усилий возведению новых зданий, в том числе новой пивоварни и дормитория для монахов. В дормитории появились и удобные туалеты со смывом и канализационной трубой, выходящей в море. Такие улучшения стали возможны благодаря росту доходов от ренты, угольных шахт и рыбных рынков, которые приорат организовывал в соседнем Норт-Шилдсе.

Но вот погоду нельзя было улучшить никаким ремонтом. Вероятно, как раз в годы пребывания де ла Мара на посту приора некий монах написал жалобное письмо своему товарищу, оставшемуся в Сент-Олбансе. Его пространное велеречивое послание переполнено аллюзиями на классическую и современную ему поэзию, на отцов церкви и Библию, но от того не менее прочувствовано:

«Так как тебе, дорогой брат, было любопытно узнать больше об этом месте и о здешних обычаях и ты просил меня рассказывать о морском побережье и его обитателях все, не утаивая ни хорошего, ни плохого, я с радостью повинуюсь.

…

Наша обитель теснится на голом утесе, со всех сторон окруженном морем, за исключением единственного прохода, прорезанного в скале, где и повозка пройдет с трудом… Дни и ночи напролет ярятся волны, настойчиво вгрызаясь в камень и подтачивая основание нависающей над водой скалы… С моря приходят густые сумрачные туманы, подобные черному дыму из пещеры Вулкана. От них мутнеет взгляд, грубеет голос и сжимается горло, а воздух, стесненный в груди, не может входить и выходить свободно…

Весна с ее цветами чужда этому месту, летнее тепло изгнано, и только северный ветер и его товарищи пребывают тут вечно, как если бы повелитель [ветров] Эол объявил эту землю своей столицей и принялся изводить страну смертельным холодом и сковывать снежными оковами. Злой северный ветер гонит волны: они кипят и грохочут… они мечут горькую пену, которая, взбитая ветром, проникает в наши дома и оседает на замок клочьями, похожими на куски пемзы».

К местным жителям он испытывал нечто среднее между сочувствием и брезгливостью:

«Величайшая печаль видеть бедствия попавших в кораблекрушение моряков: их суда разбиты, мачты шатаются, и они болтаются между рифами и скалами, не имея ни единого гвоздя, чтобы укрепить доски. Моряки, чьи руки и ноги онемели от холода, камнем идут ко дну в жестоких водах, и никакая человеческая сила не может спасти их от смерти: как сказал один поэт, "если мой корабль разобьется о скалы, мне останется лишь прошептать [Господи Боже, смилуйся над нами]". Так и все, что нам остается, – лишь наблюдать за этими бедствиями полными слез глазами.

Пения горлиц в наших местах не услышишь. Соловей и не подумает нас навестить: на голых ветвях не найдет он подходящего места для своих рулад, да и ветер недостаточно легок, чтобы птичье горлышко могло испускать гармоничные трели… на камнях гнездятся только серые птицы, которые жадно расклевывают тела утопленников. Их грубые, пугающие крики – зловещее пророчество будущих штормов…

Мужчины, живущие на побережье, похожи на мавров, а женщины – на эфиопок, девицы чумазы, а парни смуглы, как евреи… Они едят морские водоросли, которые чернее чернил. Эта трава, произрастающая на камнях, не отличается ни приятным вкусом, ни запахом, она скорее раздражает, чем питает желудок… Женщины этой земли используют ее в качестве ароматической травки, и оттого сами они становятся такого же цвета, как и это растение.

Фруктовые деревья здесь низкорослы и не осмеливаются раскинуть ветки, потому что море обрывает и губит их цветы и листья… Плодов они почти не дают. Сладкое красное яблоко увидишь не чаще, чем – мог бы воскликнуть поэт –