Адрес отскакивал у меня от зубов. Деревушка Винхофф, седьмая ферма. Ферма семьи Брыльски. Я дочь фермера. Но кто, скажите мне, кто согласится повести меня за сорок миль за бесплатно? Может быть, позаимствовать велосипед, один из тех, что в изобилии громоздились вокруг каждого крыльца, охраняемые только друг другом. Я всю жизнь считала (и считаю до сих пор) что велосипед — самое весёлое средство передвижения. У меня никогда не было велосипеда, а если бы был, отец наверняка приделал бы к нему плуг, чтобы, катаясь по полям, я могла вспахивать землю.

За пятнадцать лет я накрепко усвоила правила жизни в семье Брыльски. Ты можешь делать что хочешь, главное — не маячить на глазах у родителей. Они обязательно займут твои пустые руки землёй и заставят таскать её вокруг дома, просто чтобы у тебя не осталось сил на всякие глупости. И их совершенно не заботит, что ты понимаешь всю бессмысленность этого предприятия.

На углу торговали хлебом и квасом. Деньги у меня были, но после недолгого колебания я решила их не тратить, мало ли на что они ещё пригодятся.

В стекле какой-то витрины мне нахмурилось отражение. Сандалии, майка, джинсовая безрукавка, такая дырявая, как будто побывала на войне. Расцарапанные коленки выглядывают из раструбов шорт. Обыкновенная городская оборванка, только отчего-то с сеном в волосах.

Всё это больше и больше напоминало историю из какой-то книги. Подумать только, я и правда сбежала из дома! Нельзя сказать, что я этого не желала, но это всё было не всерьёз! Не всерьёз взяла с собой все деньги, которые у меня были, не всерьёз забралась в кузов пана Славеца, чтобы спрятаться в сене… и вот теперь всё так серьёзно, что просто жуть.

На такой случай должен быть план, но никакого плана у меня не было. Что делал бы, например, вон тот мальчишка, если бы не цеплялся так трогательно за руку мамы, а убежал из дома? Оторвался бы от своей веточки и улетел по ветру, как осенний лист?

Скорее всего, он точно так же пялился бы в своё отражение в какой-нибудь витрине и думал: «О Господи, я на самом деле сделал это! А ведь я только собирался пошутить», и «А что же дальше?» Топтался бы на месте, послюнявив пальцы и боясь перевернуть страницу своей жизни, перещёлкнуть слайд.

Я бы, например, хотела себе собственную ферму. Да пусть даже маленький домик, где будут жить обиженные дети. Нечто вроде общества, я слышала, в городах такие популярны. Общества обиженных детей, где им будут выдавать дозировано заботу. Где всё внимание будет сосредоточенно только на них. Я бы назвала его «Детская тёплая ферма». И место нужно выбрать какое-нибудь тёплое, чтобы детишки не знали, что такое выбираться из промёрзшего за ночь сена. Чтобы они могли в любой момент выйти из дома и купаться в море.

Я увидела, как размякло отражение в витрине. Будто размокший в пакете хлеб. Губы расплылись, как масло на горячей сковородке. Окошечко открылось, выглянула продавщица; несмотря на усыпанное следами угрей лицо и ярко-фиолетовый цвет волос, под которым угадывалась замазанная седина, она была довольно милой.

— Голодная? — спросила она меня. — Хочешь, квасу налью?

Я отказалась.

Решено! Отправлюсь путешествовать в поисках места, где лучше всего будет смотреться моя ферма. Буду ехать всё время на юг и немножечко на запад, прыгать с автобуса на автобус и подрабатывать чем придётся во встречных городах. У родителей была книжица о беспечном путешественнике, который пробирался по Америке автостопом на какой-то музыкальный фестиваль. На этой книге даже не было обложки, так что я так никогда и не узнала, как она называется и кто автор. Не то, чтобы мне она так нравилась, просто она не нравилась родителям, и среди книг в пафосных обложках, с неразрезанными страницами и служащими как дополнение к книжному шкафу в гостиной она совершенно не смотрелась. И, должно быть, воспринималась мной как что-то, оказавшееся в моём мире так же противоестественно, как соринка в глазу. Я прочла её четыре раза, каждый раз живо воображая места, где побывал странник, и людей, которые делились с ним добротой.

Всё лучше, чем красть велосипед и возвращаться к родителям, для которых ты лишь цыплёнок из выводка.

А через десять минут я уже, налегая на педали, неслась на краденном велосипеде по направлению к дороге, которой мы со Славецом прикатили сюда нынче утром.

И на выезде из города, там, где в окружении двухэтажных домишек, построенных как попало, и брошенных автомобилей дорога разливалась, готовясь устремиться в поля, столкнулась с необычной процессией.

Столкнулась в самом прямом смысле. Вдруг увидела перед собой радиаторную решётку и значок «W», похожий на улыбку чеширского кота, который целился мне прямо в нос. Мы обогнули препятствие с разных сторон: я слева, а велосипед, потеряв седока и бешено вихляя, справа.

— Тпру! — услышала я, и процессия остановилась. Я лежала в пыли около автобуса. За ним маячила запряжённая лошадью телега, а за ней ещё одна.

Откуда-то появилась девушка, а с ней — ласковые прикосновения и взволнованный щебет. Помогла мне сесть и спросила:

— Не ушиблась?

В носу противно хлюпало, кажется, оттуда вот-вот хлынет кровь. Стоя за моей спиной, девушка ощупала шею и затылок, которые и вправду болели. Её лицо виделось мне снизу невыразимо красивым. У неё была рыжая коса толщиной с мою руку, крошки с обеда в уголках рта, заспанные глаза и потрясающая, чуть смещённая вправо ямочка на подбородке. Когда смотришь на кого-то снизу вверх, все крошечные недостатки выплывают наружу, но здесь они казались очень милыми.

Из окна автобуса высунулось голова мужчины с растрёпанными волосами. В отличие от лица девушки, это лицо показалось мне одним сплошным недостатком.

— Мель? — спросил мужчина таким же тоном, каким мог спросить: «Ель?» или «Гель?»

— Всего лишь местное население, — ответил другой мужской голос. Хлопнула дверь автобуса.

— Бедная, — сказала девушка.

На ней было весьма потрёпанное жёлтое платье с приспущенными плечиками. При виде снизу казалось, будто она натянула на себя резиновую хозяйственную перчатку. И это тоже было очень мило.

— Вы цыгане? — спрашиваю я.

В старом, заброшенном амбаре неподалёку от нашей фермы жили цыгане. Их чёрных, будто только что выкопанных из земли, детишек можно было обнаружить на кукурузном поле или среди подсолнухов. В ведении тех цыган был старинный, ещё довоенный додж, отчаянно чадящий и как будто готовый вот-вот взорваться, несколько гитар, да бродячие собаки, которые крутились вокруг потому, что цыгане никогда не мыли после еды руки. На этих руках долгое время сохранялся жир сворованной с ближайшей фермы и зажаренной на костре курицы или индюшки. Жили до тех пор, пока этот амбар не сгорел вместе со всеми, кто там был. Не знаю, принимал ли участие в этом «несоблюдении техники безопасности» кто-либо из нашей семьи, но пан Славец принимал. Я видела, как рано утром после пожара, ещё до приезда полиции, он отгонял чадящий додж к себе в гараж. Надеюсь, что нет. Я не знаю, сгорели ли их чернявые детишки или ушли под землю сусличьими норами, но в кукурузе я их больше не встречала.