– Кого не выпускают? – спросил я туповато.

– Всех не выпускают. – Он поманил меня к себе, перегнулся через прилавок и прошептал: – Зухуршо боится, что люди убегут.

– Меня выпустят, – сказал я самонадеянно.

– Конечно, выпустят, – согласился магазинщик.

Я вышел и пустился в путь, прикидывая, что до большака, вернее всего, километров десять. Быстрым шагом часа за полтора доберусь. За кишлаком дорогу стиснули с правой стороны скалы, слева – обрыв к реке, а путь преграждал самодельный шлагбаум – кривая жердь на двух сложенных из камней столбиках. Под скалой на домотканом коврике, расстеленном возле шлагбаумной стойки, располагались двое караульных. Один лежал, другой сидел и безо всякого интереса наблюдал за моим приближением. Я кивнул ему, огибая шлагбаум. Он крикнул вслед по-русски:

– Эй, куда идёшь?

Я приостановился:

– Уезжаю. Журналист из Москвы, брал интервью у Зухуршо. Удостоверение показать?

– Назад иди.

Пожав плечами, я двинулся дальше. Прошёл несколько шагов…

Меня догнали, схватили за плечо, развернули и сильно ударили кулаком в лицо. Молча, без слов. Это был тот, что сидел. Отступив на шаг, он неторопливо снял с плеча автомат, так же молча, передёрнул затвор. Не угрожал, нет. По невыразительной физиономии я видел, что он попросту пристрелит. Даже врать начальству не станет – уехал, мол, корреспондент. Скинет тело под обрыв, в реку, и вся недолга. За тем и поставлен, чтоб не выпускать. Всех. А чем журналист из Москвы лучше дехканина, задумавшего сбежать из ущелья?

В грудь мне упирался ствол древнего «калашникова», истёртый до состояния тускло блестящей железки. Караульный смотрел мне в глаза абсолютно равнодушно, но каким-то запредельным чутьём я понимал: если скажу хоть слово, сделаю хоть одно движение, посмотрю вызывающе или даже если у меня просто что-то дрогнет внутри, шевельнётся, пересекая несуществующую грань, – он выстрелит.

Дрожа от гнева, страха, возмущения, чувства бессилия, я поплёлся обратно. Караульный прошёл вперёд, бросил автомат на подстилку и присел рядом. На меня он более не обращал внимания. Его напарник возлежал в прежней позе, нимало не любопытствуя, что происходит окрест.

Теперь она задумала раскопать папину могилу.

Утром вошла на летнюю кухню и встала эдакой Царицей ночи в синем вдовьем платье. Мама, сидя на корточках на земляном полу у очага, мыла посуду после завтрака. Была она в своей обычной красной рубахе до пят, платке, в штанах изорах и босиком. Я сидела поодаль и перебирала горох.

Бахшанда, не глядя на маму, обратилась к Мухиддину. Обычно я перевожу, но она почему-то привела собственного толмача.

– Тётя Вера, оча говорит, идите отца смотреть.

Мама подняла голову.

– Какого отца?

Мухиддин смутился.

– Моего… И вот её тоже, – он кивнул на меня.

– Ваш отец теперь в своём раю, развлекается с гуриями, – сказала мама. – Любимое его занятие. Мне в этой компании делать нечего.

Не хочет простить, что меня просватали за этого парнишку, Карима. Смешно! Пусть кто-нибудь попробует меня заставить… Но мама сильно переживает и тревожится. Надеюсь, Мухиддин, мой юный братец, не понял, что она сказала. Во всяком случае, не подал вида.

– Оча говорит, если хотите остудить сердце, идите посмотрите.

– У меня сердце и без того холодное, – сказала мама и принялась споласкивать тёплой водой деревянные блюда и голубые китайские пиалы.

Бахшанда молча вышла. Я спросила Мухиддина:

– О чем это она?

– У нас обычай есть. Если о мёртвом сильно горюют, говорят: «Позовите Хатти-момо, пусть она пойдёт, вскроет могилу». Приходит Хатти-момо, открывает могилу, люди ещё раз смотрят на покойного.

– Слушай, а зачем раскапывать? Остались же фотографии.

– Я не знаю. Обычай такой. Оча захотела.

– А ты пойдёшь?

Мухиддин приосанился:

– Это не для мужчин. Так только женщины делают. И то тайком. Если мужчины узнают, будут ругаться. Обязательно помешают. Мусульманская вера запрещает.

Шкет, малявка, а туда же! Представитель сильного пола. Младше меня, а нос задирает.

– Ну, раз ты мужчина, то и запрети ей.

Мухиддин тут же сник, из джигита превратился в испуганного мальчишку.

– Что, не можешь?! Ну, наябедничай настоящим мужчинам, что женщины хотят могилу раскопать.

Он ещё больше перепугался:

– Ты что! Меня оча убьёт. Заринка, пожалуйста, ей не рассказывай…

Он тётю Бахшанду как огня боится. Я видела, как она его по какому-то делу посылала. На солнцепёке плюнула за землю – чтоб обернулся прежде, чем плевок высохнет. Таймер поставила. Его будто ветром сдуло. Знал, каково придётся, если не уложится в срок.

– Иди, иди, мужчина. Не расскажу.

Он бочком, бочком и – подальше от греха. Когда он ушёл, я сказала маме:

– Раз ты отказалась, я пойду.

Она возмутилась:

– Даже думать не смей! Ты не какая-нибудь дикарка.

– Мамочка, ты разве не поняла? Она с тобой примириться хотела.

– Оставь, пожалуйста! – отрезала мама. – Ей просто вздумалось вывести меня на поводке и показать соседкам, как она выдрессировала русскую жену. Меня это не задевает, я с радостью налажу с ней нормальные отношения… Но не таким же варварским способом.

– Мамочка, не отказывайся. Представь, как будет трогательно. Две вдовы примиряются на кладбище, – я чуть не расхохоталась, вообразив, как мама с Бахшандой держатся за руки над папиной могилой и дают обещание никогда не ссориться: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись». – Папа был бы очень доволен.

– Вот уж верно. У твоего отца всегда были своеобразные представления.

Иногда у меня на маму зла не хватает. Тётя Бахшанда виду не показывает, а на самом деле – оттаяла. После нашего злополучного бегства…

Даже вспомнить страшно. Когда этот придурочный Рембо – тот, что в бронежилете, – стал избивать Андрюшку, я кинулась на защиту, а другой схватил меня и потащил в машину. Я сопротивлялась изо всех сил. Такое меня бешенство охватило. Убила бы, если б могла. Но он обхватил меня сзади, прижал руки, и я могла только кричать и брыкаться. Он подволок к машине и заорал третьему: «Открой дверь». Стал засовывать меня вовнутрь, но вдруг кто-то со стороны крикнул: «Эй, орёл, отпусти девочку!» Он немедленно отпустил. Я тут же обернулась и вцепилась ему в рожу. Жаль, не знаю каких-нибудь приёмов. Изничтожила бы, но удалось единственно засадить коленом меж ног – Андрей научил – и располосовать мерзкую харю. Он отбросил меня в сторону. Я вскочила и увидела: какой-то военный – откуда он появился? – без замаха влепил кулаком в рожу ублюдку. Раз и другой. Ублюдок не защищался. Военный приказал: «В машину. В казарме разберёмся». Ублюдок – харя в крови – уполз в фургончик, а за ним – Рембо и тот, третий. Я побежала к Андрею. Он лежал без сознания, мама хлопотала над ним и не знала, что делать. Я услышала, как военный крикнул: «Алик, принеси фляжку». Оглянулась – напротив стояла ещё одна машина, открытая, без верха, из неё выскочил шофёр и подошёл к нам. Отвинтил крышку фляги и побрызгал Андрюшке на лицо. Военный тоже подошёл. «Откуда вы?» Я сказала: «Мы из Талхака». Одним словом, познакомились.