И тогда он лишился чувств.

Следующие четыре недели Давуд провел в небольшом лазарете в Топкапы. Оказалось, что у него целы все кости, но почти все тело было в кровоподтеках.

Белые евнухи целыми днями заботились о нем. Его массировали, умягчали кожу целебными бальзамами и травяными настоями. Даже самое нежное прикосновение причиняло ему боль, но, чтобы кровоток не прекращался, а плоть не мертвела, евнухи разминали ему все мышцы.

Главный белый евнух пришел осмотреть его раны. Он провел руками по телу Давуда, по-отцовски сочувствуя ему.

— Мальчик мой, через несколько дней ты поправишься, — сказал он, нежно сжав левую ногу Давуда.

Прикованный к дивану ичоглан поморщился, но с трудом улыбнулся.

Захватив рукой ступню Давуда, ага стал нежно гладить бурые волоски, выросшие над крепкими ногтями.

— Я лично подниму тебя на ту гору, даже если это будет моим последним делом в жизни, — прошептал он, многозначительно подмигнув.

Так и произошло. Через несколько дней Давуд снова сидел на крепком жеребце и мчался по лесу и по долине. Рядом с ним скакал главный ага. Полы его кафтана развевались на ветру.

Оба всадника одновременно добрались до крутого подъема и вонзили пятки в бока своих коней, подгоняя тех к вершине. Ага обогнал его, но, когда склон стал почти вертикальным, лошадь старого евнуха оступилась. Давуд закричал и пришпорил своего жеребца, обгоняя агу. Его собственный конь с трудом сохранял равновесие. У Давуда болело все тело, болело нестерпимо, но он держался — конь под ним проскакал последние несколько шагов.

Выбравшись на вершину, он схватил пику с привязанным к ней красным флагом и, прежде чем спускаться, сделал круг почета.

На вершину выбрался главный ага.

— Молодец, мой ичоглан! — крикнул ага, подъезжая к Давуду и хлопая того по спине.

Они поскакали назад; Давуд продолжал размахивать флагом и радостно кричать. Они подъехали к воротам Стамбула в прекрасном настроении.

Скача по извилистым улицам рядом с главным агой, Давуд ощущал неслыханную гордость. Он радостно вскидывал голову, когда стамбульцы глазели на них и спешили убраться с их пути.

Проехав мимо Айя-Софии и войдя в Первый двор Топкапы, ага приблизил своего коня к коню Давуда и сказал:

— Ты, мой юный Давуд, доказал, что ты очень хороший ичоглан. Твои прекрасные познания в арабском, турецком и фарси изумляют даже самых старых евнухов, которые преподают в Эндеруне. Тебе осталось сдать всего один экзамен, и можно считать, что Третья ода окончена.

Давуд вопросительно посмотрел на агу. Их кони остановились перед Воротами приветствий, разделяющими Первый и Второй дворы.

— Ты рассказывал, что в прежней жизни был каменщиком в городе Львове…

Давуд сидел молча и следил за взглядом аги, направленным на старинные ворота.

— Наш господин, султан Сулейман, был очарован архитектурой Белграда с его парящими колокольнями. Он хочет, чтобы ворота перестроили в таком же стиле. Кто-то должен руководить стройкой. Я предложил тебя.

— Спасибо, господин ага. Буду очень рад применить свои знания для такого важного дела.

Ага улыбнулся и, вонзив пятки в бока жеребца, галопом проскакал в еще существующие ворота. Он обернулся, когда Давуд спешился, и крикнул:

— Добро пожаловать к твоему призванию, молодой мастер Давуд-Каменщик!

«Давуд-Каменщик», — повторил про себя молодой ичоглан, глядя на величественное сооружение, которое ему предстояло снести, а затем собственноручно перестроить для Тени Бога на Земле.

Валиде-султан сидела раскинувшись на пестром покрывале своего дивана и мелкими глотками пила шербет из кубка, разглядывая лицо сына, который нежился на подушке у ее ног. Он снял официальный тюрбан, который носил с самого утра, пока занимался государственными делами. Теперь его густые черные волосы свободно спадали на спину и плечи.

Хафса провела пальцами по его прядям и нежно погладила кожу головы. Сын закрыл глаза и ощутил удовольствие. Рядом с матерью он мог расслабиться. Когда он повернул к ней голову, она пригладила его бороду, которая теперь царственно росла от линии подбородка. Ее подстригали в традиционной форме; борода окружала рот и слегка сужалась книзу. Густые волосы не скрывали благородного овала лица. Если не считать бороды, султан был гладко выбрит. Хафса провела по его щеке пальцем.

Сулейман улыбнулся и посмотрел на дно кубка с вином.

— Сын мой, — нехотя произнесла Хафса, которой совсем не хотелось нарушать их радостного уединения, — в гареме зреет недовольство. Многие твои наложницы опечалены тем, что ты получаешь удовольствие только с Хюррем.

— Поверь, матушка, Хюррем доставляет мне больше радости, чем кто-либо другой.

Хафса задумалась.

— Значит, она добилась того, о чем даже я могла только мечтать, — полностью завоевала сердце своего султана, изгнав из него всех остальных.

Сулейман жадно отпил вина из кубка и кивнул:

— Да, в самом деле, она этого добилась.

— По-твоему, ты поступаешь мудро? Некоторые говорят, что у нее дурной глаз, что она тебя околдовала и что те удовольствия, которые она тебе дарит, отвлекают тебя от твоих обязанностей.

— Кто посмел так богохульствовать? Я управляю империей своим острым мечом и правдой собственной воли.

Хафса вздохнула, не скрывая радости:

— Сулейман, ты — величайший из султанов Османской династии! Ты отбрасываешь тень на весь мир; твои деяния затмевают величие твоих предков. И все же ты остаешься мужчиной — в этом нет никакого сомнения. И, будучи мужчиной, ты обременен плотью, которая способна поставить на колени любого. Я видела, как ты дрожишь и жаждешь ее всякий раз, как при тебе произносят ее имя… Подозреваю, что ее губы и рот управляют тобой больше, чем губы и рот Ибрагима.

Сулейман, разъярившись, вскочил:

— Как ты смеешь!

— Ах, Сулейман, сядь. Порадуйся полуденному солнцу, которое так нежно ласкает нас.

Сулейман послушно сел, хотя лицо его перекосилось от ярости. Мать снова принялась нежно поглаживать его по голове.

— Хасеки Хюррем — женщина моей мечты, — негромко произнес султан. — Я буду любить ее до самой моей смерти… То же самое я могу сказать и об Ибрагиме.

Хафса дернула сына за волосы, принуждая его лечь головой на диван. Их глаза встретились. Сулейман не отвел взгляда.

— Возможно, все так и будет, сын мой, но берегись власти обитательниц твоего гарема. И берегись растущей власти Ибрагима, ибо его сладкие губы ласкают не только твою плоть.

Сулейман молча сел. Хафса поняла, что ее слова глубоко задели сына.

— Ты ошибаешься. Ибрагим верен мне, и за его верность я скоро назначу его великим визирем.