В конце октября Сулейман внял мольбам Хюррем и приказал приготовить свой флот для первой части путешествия в Эдирне. Утро было очень холодным; двенадцать больших челнов-каиков подошли к дворцовой пристани. Давуд стоял у стены, наблюдая за подходом флотилии. Самый большой каик, предназначенный для самого султана и его гарема, в длину составлял всего пятьдесят локтей. Его резной, загнутый кверху нос без труда вспарывал водную гладь и несся по морю как стрела. После того как нос челна коснулся каменного причала, Давуд увидел двадцать шесть гребцов, сидевших внизу. Так вот чья сила гнала вперед утлое суденышко! Все гребцы были одеты в свободные белые муслиновые шаровары и распахнутые рубахи, не скрывавшие их крепкие тела. Они без труда управлялись с тяжелыми деревянными веслами. На их гладко выбритых головах красовались яркокрасные колпаки, украшенные синими кистями.

Давуда вывел из раздумий сильный толчок в плечо:

— Пойдем, Давуд, у нас мало времени. Мы должны подготовить каики к путешествию.

Исполняя приказ белого евнуха, Давуд послушно взял большой кувшин с благовониями и передал другому ичоглану. Тот ловко спрыгнул на палубу ближнего к ним каика. Ичогланы выстроились живой цепью; она начиналась у дворцовой кухни и тянулась по всему парку к пристани. Целый час они передавали из рук в руки мешки с мукой, клетки с живой птицей, многочисленные кувшины с маслами, благовониями, специями, мехи с винами и шербетами. Их осторожно складывали в трюмы. У Давуда ныло все тело; даже на холодном ветру он обильно вспотел.

Вскоре из дворцового парка вышли сто служителей, которые заняли места на палубах. Многие из служителей были ичогланы, прошедшие все четыре оды обучения. Давуд завидовал им — пройдет не один год, прежде чем и он завершит обучение и сможет находиться в обществе султана.

Молодой черный евнух, не старше четырнадцати лет, выбежал из калитки и высоким голосом закричал:

— Хельвет, хельвет!

Давуд подумал: голос у него уже не сломается.

Его невольно передернуло. Он подумал о том, что чуть было не лишился важного органа — ни за что! Он принялся с удвоенным рвением расправлять холсты, которые держал вместе с другими ичогланами. Так как смотреть на одалисок и султана запрещалось, ичогланы образовали живой коридор и растянули на палках холсты от ворот до занавешенной каюты главного каика. Давуд крепко сжимал в руках шест, натягивая холст, чтобы не хлопал на ветру. Нос его касался холста, и он невидящим взглядом смотрел на его плетение. Распахнули большие ворота в крепостной стене, и молодой евнух снова прокричал:

— Хельвет, хельвет!

Ичогланы громко залаяли по-собачьи, чтобы никто не слышал, о чем разговаривают султан и одалиски, идя по проходу.

Давуд громко лаял, перекрывая шум, поднятый другими ичогланами. Перед его глазами замаячили тени людей в холщовом коридоре.

Хюррем осторожно спустилась по ступеньке и очутилась в проходе между двумя рядами холстов. Мехмета, закутанного в несколько слоев тонкого льна и шубку из чернобурой лисы, она крепко прижимала к груди. Идя по каменной тропинке к каику, она косилась на силуэты юношей, стоящих по обе стороны от прохода. После того как ее продали в рабство на Большом базаре, она ни разу не видела ни одного мужчины, кроме своего милого султана. Вдруг на глаза ей попался силуэт, в котором ей почудилось что-то знакомое. Он был высоким, гораздо выше остальных, и звонко лаял. От звуков его голоса ей почему-то стало легче на душе.

Мехмет загулил у нее на руках, и она посмотрела на малыша. Споткнувшись о камешек, она всей тяжестью навалилась на трепещущий холст.

Не переставая лаять, Давуд почувствовал, как холст натянулся изнутри. Кто-то из идущих по проходу тяжело навалился на него. Обеими руками он расправил холст и помог неведомой обитательнице коридора подняться на ноги. В ноздри ему ударил сладкий запах сирени…

К Хюррем подбежала Хатидже; обняв ее, она помогла ей перейти на каик.

Фаворитка заняла место на подушках в занавешенной каюте и огляделась в позолоченной деревянной клетке, выложенной черепаховыми панцирями, слоновой костью, аметистами и рубинами. Несмотря на окружающие ее слои газа и материи, она видела силуэты гребцов и ичогланов, которые по-прежнему высоко держали на шестах холсты. Потом она посмотрела на Мехмета и крепче прижала его к груди.

Давуд помог оттолкнуть каик от причала; он в благоговейном восторге наблюдал, как легкая флотилия отплывает от берега и ее подхватывает течение. Мускулистые руки и торсы гребцов вскоре залоснились от пота; они изо всех сил налегали на весла, и челны все быстрее неслись по воде. Пушки во дворце и на больших военных кораблях, стоящих на якоре в Босфоре, дали залп. Над водой повис дым. Когда он рассеялся, каики уже скрылись от его взора.

* * *

Каики скользили по воде; довольно долго они шли близко от берега. В полдень Сулейман, до тех пор утешавший Гюльфем и Ханум, пересел к Хюррем. Он раскинулся на подушках и, обняв ее, смотрел, как жадно Мехмет сосет материнскую грудь.

Нагнувшись, Сулейман поцеловал Мехмета в лоб и провел губами по обнаженной груди Хюррем. Он ничего не говорил, но по-прежнему крепко обнимал ее, а она положила голову ему на плечо и ненадолго вздремнула.

— Любимая, тебе нужно поесть, — прошептал наконец Сулейман.

Отломив кусок хлеба, он обмакнул его в чашу с мясным бульоном, которую держал мавр, и поднес к ее губам. Глядя, как она жует, он любовался нежным изгибом ее щеки и губ. Он продолжал кормить ее и восхищаться каждым ее движением. Затем он поднес к ее губам кубок с яблочным чаем — неотрывно, как завороженный, глядя ей в глаза.

— Я люблю тебя, Хасеки Хюррем, всем сердцем, — пылко произнес он.

Хюррем посмотрела ему в глаза и со слезами благодарности прошептала:

— А я всегда буду любить тебя, Дариуш.

Сулейман нахмурился.

Хюррем покраснела и посмотрела на Мехмета, спавшего у нее на коленях.

— Что ты сказала, мой тюльпан? — неуверенно спросил Сулейман.

Хюррем крепко прижалась к Сулейману и зашептала ему на ухо:

— Господин, я люблю тебя больше, чем вольный ветер, чем звезды на небе и лучи солнца. На моем родном языке «Дариуш» означает вечную любовь, любовь, которую невозможно превзойти или забыть. Ты, мой милый Сулейман, — мой Дариуш. Мое сердце бьется только для тебя.

Сулейман улыбнулся и нежно поцеловал ее в губы. Приблизив губы к самому ее уху, он прошептал:

— Хюррем…

* * *

Они просидели, сплетясь в объятиях, целую вечность.

У Хюррем часто билось сердце; она никак не могла забыть слов, которые слетели с ее губ в присутствии человека, которого она любила больше жизни. Наконец Сулейман выпустил ее и отошел в другую часть каюты, где начал перешептываться с Хатидже и другими женщинами.