— А заодно и ребенка погубите, да не простого, а вон какого?— покачала головой она, и Данила осекся. — Ах, сердечный мой друг, я чаялапо-иному, да не захотел Господь… Только не думайте, что я распутная.

— Вы святая, — прошептал Фондорин. По его лицу текли слезы,и он их не вытирал.

— Нет, я не святая, — вроде как даже обиделась Павлина. — Ия вам это намерена доказать, сей же час. Чего теперь жеманничать? Не для негоже беречься…

Она не договорила, взглянула на Митю.

— Митюшенька, кутенька… — Смутилась, поправилась. — Дмитрий,дружочек, оставь нас, пожалуйста, с Данилой Ларионовичем. Нам нужно поговорить.

Ага, оставь. А куда идти-то? Назад, к Еремею Умбертовичу?Только о себе думают!

Митя вышел из библиотеки, притворил дверь.

Лакей гасил свечи в стенных канделябрах, оставлял гореть поодной. Потом вышел в соседнюю комнату, дверь затворил. Такое, видно, в домебыло заведение — к ночи двери в анфиладе прикрывать. Должно быть, из-за ночныхсквозняков, предположил Митя.

Пристроился к лакею, переходил за ним из залы в залу. Приживом человеке всё покойней.

В столовой, где сходились поперечные анфилады, повстречалидругого лакея, который о визите Метастазио объявлял.

— Что тот господин? — боязливо спросил Митя. — Всё в салоне?

— Уехали, — ответил служитель. Как гора с плеч свалилась!Дальше пошел уже без опаски. Надо было на Давыда Петровича посмотреть — что он?

Князь сидел в салоне один, пристально смотрел на огонь.

Свечи на столе были загашены, но зато под потолком сиялаогромная люстра — свечей, пожалуй, на сто, и от этого в комнате сделалосьсветло, нестрашно.

— А-а, ты, — рассеянно взглянул на мальчика Долгорукой. —Напугался чужого? Он с тобой только поздороваться хотел, он не злой вовсе.Расспрашивал про тебя, понравился ты ему. Ну иди сюда, иди.

Взял Митю за плечи, ласково улыбнулся.

— Как Павлиночка тебя любит, будто родного сыночка. И то,вон ты какой славный. А хочешь в большом пребольшом доме жить, много большемоего? У тебя там всё будет: и игрушки, какие пожелаешь, и настоящие лошадки. Азахочешь — даже живой слон. Знаешь, что такое слон? Здоровущая такая свинья, скарету вышиной, вот с такими ушами, с длиннющим пятаком. — Он смешно оттопырилуши, потом потянул себя за нос. — Как затрубит: у-у-у! Хочешь такого?

— Да, я видел слона, его по Миллионной улице водили, —сказал Митя обыкновенными словами, без младенчества. Чего теперь таиться?

Но князь перемены в речи отрока не заметил — былсосредоточен на другом.

— Ну вот и умник, всё знаешь. Ежели тебя Павлиночка спросит(а она может, потому что у женщин это бывает, о важном у дитяти спрашивать):«Скажи, Митюша, менять мне свою жизнь иль нет?» Или, к примеру:

«Ехать мне к одному человеку или не ехать?» Ты ей обязательноответь: менять, мол, и ехать. Обещаешь?

«Зря распинаетесь, сударь. Без вас уже решилось», — хотелсказать ему на это Митридат, но не стал. Пусть не радуется раньше времени.

— Обещай, будь золотой мальчик. — Князь погладил его постриженой голове. — Э, братец. Гляди: макушку мелом запачкал. Дай потру.

Полез в карман за платком, а Митя ему:

— Не трудитесь, ваше сиятельство. Это не мел, а седина,изъян природной пигментации.

Нарочно выразился позаковыристей, чтоб у Давыда Петровичаотвисла челюсть.

Ждал эффекта, но все же не столь сильного. Челюсть уДолгорукого не только отвисла, но еще и задрожала. Мало того — губернаторвскочил с кресла и попятился, да еще залепетал околесицу:

— Нет! Невозможно! Нет! Почему именно я? Я не смогу… Нодолг…

Пожалуй, изумление было чрезмерным. Митя уставился наостолбеневшего князя и вдруг почувствовал, как по коже пробегает ознобная жуть.

Этот особенный взгляд, исполненный ужаса и отвращения, онуже видел, причем дважды: в новгородской гостинице и в Солнцеграде.

Неужто снова чадоблуд или безумец?

Сейчас как накинется, как станет душить!

Митя отпрянул к двери.

— Постой! — захромал за ним губернатор, пытаясь изобразитьумильную улыбку. — Погоди, я должен тебе что-то показать…

«Ничего, я отсюда посмотрю», — хотел ответить Митя, ностоило ему открыть рот, как Долгорукой замахал руками:

— Молчи! Молчи! Не стану слушать! Не велено!

И уже больше не прикидывался добреньким, занес для удара трость.

Толкнув приоткрытую дверь, Митя шмыгнул в соседнее помещениеи быстро перебежал к следующей двери, отчаянно крича:

— Данила! Дани-ила-а! Высоченная, в полторы сажени, дверьбыла хоть и не запертой, но плотно закрытой. Он повис на ручке всем телом,только тогда тяжелая створка подалась.

Пока сражался с сими вратами, Давыд Петрович, припадая наподагрическую ногу, подобрался совсем близко… Чуть-чуть не поспел ухватить заворотник.

В следующей комнате повторилось то же самое: сначала Митяоторвался от преследователя, потом замешкался, открывая дверь, и едва не былнастигнут.

Не переставая звать Данилу, злосчастный беглец забирался вседальше по нескончаемой анфиладе, уже потеряв счет комнатам и дверям. А потом,уже знал он, будет вот что: очередная комната окажется слишком маленькой, ихромой успеет догнать свою жертву.

— Стой же ты! — шипел Давыд Петрович, охая от боли и повременам пробуя скакать на одной ноге. — Куда?

В оружейной, где на пестрых коврах висели кривые сабли иятаганы, попалась живая душа — лакей, надраивавший мелом круглый пупырчатыйщит.

— Спасите! — бросился к нему Митя. — Убивают!

Но тут в проеме возник хозяин. Он цыкнул, и слугу как ветромсдуло. Больше Мите никто из челяди не встречался. Попрятались, что ли?

Где же Данила? Ужель не слышит зова? Кричать больше не быломочи, дыхания хватало лишь на рывок через пустое пространство, чтоб потомповиснуть на рукояти, моля Господа только об одном: пусть следующее помещениеокажется не слишком тесным.

Однако погибель таилась не там, где он ждал.