вернуться домой? – предложил он.

– Ох.

– Ничего не изменится! Ты по-прежнему будешь рисовать свои картины! Просто не в студии. Или, может, вообще выйдешь на пенсию! Я же пенсионер! Мы с тобой будем бездельничать на пару, проводить больше времени с внуками или даже путешествовать, если тебе…

Опять он слишком много говорит. И слишком быстро. Он смотрел, как она достает из корзины последний предмет – наволочку, – встряхивает и аккуратно вкладывает внутрь стопку выстиранного белья. Чуть придавливает, утрамбовывая содержимое, потом приподнимает узел двумя руками и улыбается ему.

– Милый, ты же ненавидишь путешествия!

Он мог бы возразить. Сказать, что, может, научится их любить или – что важнее – что путешествия лишь крошечная часть того, что он предложил делать вместе. Но не стал. А только спросил:

– Ты заберешь цветок Греты?

– Нет, спасибо.

– Я могу помочь отнести.

– С ним будет слишком много хлопот.

– Ладно.

Он проводил ее до дверей, но поскольку так и не переоделся пока, не стал выходить на крыльцо, только подставил щеку для поцелуя и придержал ей дверь.

Потом поднялся наверх и оделся, потому что нет более жалкого зрелища, чем старик в халате среди бела дня. Вернулся в кухню собрать себе поужинать. Не то чтобы он успел проголодаться после такого обильного обеда, но время шло к шести часам, а другое жалкое зрелище – это старики, хватающие между делом всякую ерунду, вместо того чтобы поесть нормально; доктор Фиш называет это синдромом «попить чайку с бутербродиком». Ну уж нет, у него есть отличный картофельный салат, который девочки заботливо сложили в контейнер. Он вытащил плошку из холодильника, поставил на стол рядом с остатками огуречных ломтиков, которые лишь слегка размякли в заправке. И третье блюдо – лососевая запеканка, прямо в форме. Ее он тоже вытащил и перенес на буфет, собираясь достать вилку. И там же, не отходя от буфета, вонзил вилку в краешек запеканки и попробовал кусочек. Вкуснота. А потом еще один. А потом просто уселся на стул, обхватил левой рукой форму с запеканкой и принялся наворачивать, кусок за куском, все быстрее, жадно захватывая на вилку все больше и больше. И думал: а почему нет-то? Кто меня остановит? И черт возьми, да я имею полное право!

И он доел все, до последней крошки, и выскреб остатки со стенок. Потом поставил опустевшую форму на стол, положил рядом вилку и сидел, глядя прямо перед собой, пока птицы за окном все так же пели, а солнце все так же ослепительно сияло.

6

В свой двенадцатый день рождения, 8 января 1997 года, Кендл Лейни заявила, что производит изменения в своей жизни. Так именно и сказала.

– Я произвожу изменения в своей жизни, – сообщила она матери, выйдя поутру в кухню.

– Вот как? – сказала Элис. Запечатлела на лбу Кендл поцелуй и осведомилась, что та хотела бы на праздничный завтрак. Представляя в целом, каковы могут быть эти изменения, она не задавала лишних вопросов.

– Во-первых, – заявила Кендл, – я собираюсь подстричься. Хвостики носят только маленькие дети. Мне хочется перья, а по бокам чтобы длинные пряди.

– А разве это уже не вчерашний день?

– Во-вторых, я проколю уши. Ты сама сказала, что можно, ты сколько лет твердила, что когда мне исполнится двенадцать, я смогу это сделать.

– Я сказала – может быть, когда тебе исполнится двенадцать.

– И в-третьих, я хочу, чтобы отныне меня называли моим настоящим именем. Кендал.

– Я совершенно не возражаю, – согласилась Элис. – Это же ты сама начала говорить «Кендл».

– Только потому, что я была маленькая и не выговаривала, – возмутилась Кендл. – А теперь я хочу вернуть нормальное имя.

– Хорошо, – не стала спорить Элис и еще раз спросила, что дочь хочет на завтрак.

Кендл постриглась в ту же субботу – не совсем так, как предполагала, но все же по бокам свисали достаточно длинные пряди, ровно до воротника. И сразу же после стрижки проколола уши – в ювелирном магазине в том же торговом центре. Но никто даже не попытался называть ее нормальным взрослым именем.

– Отличная прическа, Кендл, детка! – приветствовал ее дома отец. Она ответила ледяным взглядом, и он испуганно спросил: – Что не так?

– Она хочет, чтобы ее называли Кендал, – напомнила Элис. Но две минуты спустя уже и сама обращалась к дочери по-прежнему: Кендл.

Кендл была для них вечным ребенком, вот почему. Последняя, оставшаяся дома. Никто не принимал ее всерьез.

Даже друзья, собравшиеся на вялую праздничную вечеринку, то и дело прокалывались и звали ее Кендл. Нет, они честно старались. И ойкали, когда она их поправляла. Но в понедельник утром вернулась Кендл то и Кендл се, а учителя так даже и не пытались запомнить, как надо.

Постепенно она и сама для себя опять стала Кендл. Как будто ничего и не изменилось. И когда она подписывала контрольные работы именем «Кендал» – а так она их подписывала постоянно, потому что в официальных школьных документах значилась именно так, – то с тоской поглядывала на это слово, вспоминая тот краткий миг, когда она было вообразила, что можно стать абсолютно новым человеком. Впрочем, следовало признать, что она все равно не чувствовала это имя своим.

Волосы опять отросли, потому что жизнь у нее была сейчас суматошная и на визиты в парикмахерскую просто не оставалось времени. А потом начался футбольный сезон, и проще было по-быстрому стянуть волосы резинкой, прежде чем надевать вратарскую маску.

Но проколотые уши остались, и постепенно у Кендл собралась целая коллекция сережек, в основном гвоздики, потому что тренер не позволял никаких висюлек.

Кендл решила, что когда исполнится тринадцать, она поборется за пирсинг по всей кромке уха. А потом вденет в каждую дырочку крошечное колечко, чтобы края ушей стали похожи на проволочную спираль тетрадки. Она видела такое у одной девчонки в «Макдоналдсе», такая «мне все по барабану» девица, с подведенными черным глазами и с черной губной помадой. Народ в школе вообще рухнет! Они ее не узнают даже, настолько она сама на себя не будет похожа.

Тем летом Кендл поехала в лагерь в Мэне, куда ее отправляли каждый год, с тех пор как ей исполнилось восемь. А с ней вместе еще три школьные подружки, и они заранее, по опыту прошлых лет, знали, кто еще там будет, так что никаких сюрпризов не ожидалось, но все равно это неплохо и уж всяко лучше, чем торчать дома. Но в этом году появилась новая преподавательница живописи. Туморроу[14], вот так ее звали. Она была моложе предыдущей училки