– Ты пережила огромный стресс, – откликнулась Зелл. – Ты имеешь право развалиться на части.

С губ Дебры сорвался легкий смешок.

– Скажи это моей семье, – проворчала она.

Зелл открыла было рот, чтобы сказать что-нибудь – что угодно, что успокоит Дебру. Ей хотелось сказать ей: она прекрасно знает, что на душе у соседки и что однажды ей станет лучше. Дети перестанут нуждаться в ней так, как нуждаются сейчас. Или эта зависимость перестанет быть такой острой. Она хотела сказать ей, что настанет день, когда она сможет свободно бежать, когда она сможет убежать, как она выразилась. Она хотела сказать ей, что эта реальность не единственная, и она не будет существовать вечно. Ничто и никогда не остается неизменным.

Но не успела она произнести хотя бы слово, как в палату ворвалась медсестра с бумагами о выписке, затараторила так громко, что разбудила Лайлу, и бросила на Зелл многозначительный взгляд, говоривший, что пора покинуть палату. Зелл пробормотала что-то о том, что не будет путаться под ногами, но ее никто не услышал. Она выскользнула, чувствуя себя немного виноватой, как будто сделала что-то не так, увидела что-то, чего не должна была видеть.

Она заехала в китайское кафе за едой навынос к ужину и в последнюю минуту вернулась и прихватила несколько блюд для семьи Дебры. Это была не домашняя еда – она позаботится об этом завтра, но это была еда, и, в конце концов, скоро время ужина. С едой она послала к соседям Джона, собрала ужин для своего голодного выводка, затем отправилась в книжный клуб и продолжила дискуссию, хотя так и не дочитала книгу. Она потягивала вино и вела светскую беседу с другими женщинами, все время думая о словах Дебры и задаваясь вопросом, что она может с этим поделать. Может, пригласить ее в книжный клуб? Предложить посидеть с детьми?

Только когда она делала перед сном упражнения на растяжку, ей пришла в голову идея. Годы спустя она все еще чувствовала легкое покалывание вдохновения, волной прокатившееся по ее позвоночнику в тот момент, когда она подумала об этом. Она вспомнила, как Дебра указывала на свой живот и на худое тело самой Зелл. Все, что произошло потом, было вызвано одной-единственной мыслью, возникшей после того странного разговора в больничной палате, когда женщина, которую она едва знала, обнажила свою душу, признавшись в том, в чем (Зелл была совершенно уверена) никогда и никому не признавалась. Ее признание возложило на Зелл своего рода ответственность. А она никогда не могла остаться равнодушной к чужой боли.

Я поинтересовалась у Зелл, что у нее болит, и она ответила: «Все». Я пыталась как-то помочь, принесла аспирин и налила кока-колу в ту самую голубую чашку, которую она дала мне в первый день. Я даже не забыла взять с собой подставку. Когда Зелл заболела, я поняла, что мои дни здесь сочтены, и все, что мне хочется сделать, надо делать как можно скорее. Я уже жила взаймы с тех пор, как Каттер очнулся. То, что мама разрешила мне пожить у Зелл еще несколько дней, было настоящим чудом, а я не из тех, кто игнорирует чудеса. Зелл назвала эти дополнительные дни «бонусным временем». Вслух я ничего не сказала, но мне понравилось, что она так думает. На глаза мне наворачивались слезы, когда я думала о том, что придется прощаться. Но ни одна из нас пока не хотела об этом заговаривать.

Мы упорно трудились, чтобы подготовить двор к утверждению в качестве среды обитания для диких животных, заканчивая последние пункты в списке. По правде говоря, я была уверена, что Зелл заболела как раз от работы на улице в такую жару. Мне было стыдно, хотя она велела о таком даже не думать. Она приняла аспирин, выпила немного кока-колы, а потом крепко уснула, и это было моим шансом.

Я собиралась вернуться в дом мистера Дойла с тех самых пор, как он дал мне мороженое, но, клянусь, не для того, чтобы увидеть его. Я хотела навестить его маму, потому что он сказал мне, что она плохо себя чувствует. Он сказал, что она все больше слабеет, и он думает, что она может умереть. Я нарисовала для нее картинку, которая, как мне казалось, могла бы сделать ее чуточку счастливее, и намеревалась передать ее ей перед отъездом. Когда Зелл спросила меня про картинку, я сказала, что это для Каттера, а она назвала мой поступок милым. Это была просто маленькая ложь.

Я очень тихо открыла дверь, но она все равно щелкнула, когда я ее закрывала, поэтому я постояла на крыльце несколько минут, чтобы посмотреть, не разбудит ли звук Зелл. Я смотрела на Зелл в окно, но она не двигалась. Я надеялась, что, проснувшись, она почувствует себя лучше. Хорошо еще, что ей не придется сегодня вечером готовить для меня ужин, потому что мама и Парень из «Скорой помощи» поведут меня в кафе. Только меня одну. При мысли о том, что две пары их глаз будут смотреть, как я ем, у меня внутри все содрогалось, поэтому я старалась не думать об этом. Я не представляла, как смогу проглотить хотя бы кусочек.

На ходу я посмотрела на картинку, которую несла. Я нарисовала радугу, солнце и несколько птиц. Только когда я очутилась на другой стороне улицы, мне пришло в голову, что картинка вся про небо, и я догадывалась, что именно туда скоро отправится мама мистера Дойла. На самое небо, к Богу. Я не знала, правильно или неправильно такое рисовать. Хочет ли человек, который готовится отправиться на небеса, думать о таком? Вдруг не хочет?

Я уже почти убедила себя вернуться к Зелл и нарисовать совершенно другую картинку, когда мистер Дойл вышел на крыльцо и окликнул меня по имени. Он довольно громко его выкрикнул, и я немного встревожилась, как бы Зелл не услышала и не выбежала наружу, чтобы погнать меня назад к себе в дом и наградить тем обеспокоенным взглядом, каким смотрела всякий раз, когда всплывало имя мистера Дойла. Я вспомнила, как тихо она лежала на диване, как ее грудь медленно поднималась и опускалась. Я оглянулась на ее дом, не увидела никаких признаков ее присутствия, повернулась и приветственно помахала рукой.

– Ну, Кейли, скажи мне, что привело тебя сюда? – У мистера Дойла была забавная улыбка, будто он знал ответ на загадку, которого не знаю я.

Я показала ему картинку.

– Это я нарисовала, – объяснила я. – Для вашей мамы.

Он всмотрелся в картинку, очки слегка сползли вниз по носу. Его рот был приоткрыт, и я уловила запах кофе, который он пил. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы не сморщить нос от запаха. Он переводил взгляд с картинки на меня и обратно.

– Ты очень хорошая художница, Кейли. Я думаю, что моя мать будет очень рада ее получить.

Он потянулся за ней, но я отдернула руку.

– Я… я сама хотела ей подарить.

Я посмотрела ему в лицо, чтобы понять, не сердится ли он. Я никогда раньше не бывала в его доме. Туда, наверное, уже много лет никто не заходил, кроме мистера Дойла, его матери и Джесси. Когда он дал мне мороженое, то, казалось, хотел, чтобы я осталась снаружи.

На его лице снова появилось то странное выражение с ответом на загадку, и он слегка улыбнулся мне. Он протянул руку и взъерошил мне волосы.

– Ну конечно, Кейли, – сказал он. – Ты можешь войти и отдать маме свою картинку.