Джуин нагнулась, чтобы взять на руки своего пса — лающий и брыкающийся комочек. Она прижала его к груди, словно защищая от кого-то, покачала его немного, потом застыла на секунду неподвижно, собираясь с духом, собирая разгулявшиеся эмоции. Она подняла голову и посмотрела на Кейт почти с вызовом. Когда она наконец заговорила, в ее голосе были слышны обвинительные ноты.

— Кейт, — произнесла она хриплым неровным голосом, — мне кажется, ты должна это знать.

— Что? — Кейт невольно сделала шаг назад, словно отодвигаясь от чего-то, что может вот-вот взорваться. Она непонимающе смотрела на Джуин. В первый раз ей пришло в голову, что девочка, может, была не в себе.

— Мне кажется, ты должна знать, — повторила Джуин. Она закусила дрожащую губу, потом судорожно вздохнула. — Ты должна знать, — торопливо закончила она, — что происходит под твоей крышей. Прямо у тебя под носом. Думаю, у тебя есть право знать, что делает Наоми.

Кейт встала в очередь в ту кассу, где обслуживались покупатели с малым количеством покупок. Это была очередь для тех, кто, как и она, расплачивался наличными, кому для покупок хватало корзинки и у кого не было никакой личной жизни. Не для нее теперь были большие тележки, нагруженные разнообразной бакалеей, изысканной гастрономией и громкоголосыми малышами в бейсболках. Она была одинокой. Ручки корзинки больно впивались ей в пальцы. И это унизительное стояние в очереди для одиноких ей приходилось испытывать ради того, чтобы приобрести скучнейшие товары первой необходимости (жидкость для мытья посуды, туалетную бумагу, корм для кошек, растворимый кофе), а не что-нибудь более интересное (козий сыр, каперсы, высушенные на солнце томаты или итальянское белое вино).

«Люди в депрессии, — сказала она себе, — никогда не должны ходить в супермаркеты». В ее нынешнем состоянии (не то чтобы в депрессии, но как минимум в расстроенных чувствах) это решение показалось ей почти таким же мудрым, как конфуцианские заветы.

Столпотворение в магазине чуть не довело ее до слез. Она раздраженно топталась вокруг полок и холодильников, все подступы к которым были захвачены совещающимися семьями. Она подпрыгивала от нетерпения, пока они выбирали одну из двух идентичных банок с фасолью или решали, какую марку нежирного молока предпочесть дюжине остальных. Она шипела и кидала убийственные взгляды на хозяев тележек, перегородивших все проходы и мешавших ей пройти. В то же время с координацией движений у нее сегодня было что-то не в порядке, и она непрестанно билась об острые углы, натыкалась на твердые препятствия. И где-то между десертами и морожеными овощами она не выдержала. Окруженная вареньями, соусами, консервированными рисовыми пудингами, она остановилась и сказала вслух: «Я больше не могу», — и действительно не могла сдвинуться с места целую минуту.

Теперь, стоя в очереди в кассу, она закрыла глаза и стала слушать, как где-то неподалеку пронзительно ныл ребенок: «Хочу жвачку, хочу жвачку». И она задумалась, не существовало ли перечня признаков, по которым можно было определить, что у человека вот-вот случится нервный срыв.

Прошло три недели с тех пор, как ее мир развалился на кусочки. Три недели, как Джуин Шарп (то ли из добрых, то ли из злых побуждений, а может, просто не совсем осознавая, что делала) приехала сообщить то, что Кейт хотела бы услышать меньше всего на свете.

Наоми и Алекс. Алекс и Наоми. В ее мозгу эти имена отталкивались друг от друга подобно одноименным полюсам. И аналогичным образом разлетались в разные стороны ее сжимающееся сознание и невозможная правда (слово «немыслимый» казалось уместным как никогда).

— Ты врешь! — заорала она тогда на улице, не обращая внимания на невольных слушателей (Уилтоны, выходящие из «субару», все как один обернулись и неодобрительно посмотрели на нее). Джуин, с заходящимся лаем Маффи на руках, испуганно съежилась, вжалась в кусты бирючины.

— Я не поверю в это, — затем провозгласила Кейт, — пока сама не услышу все от Алекса.

И она услышала все от Алекса.

Ее обманула подруга, ее обманул родной сын. Даже ее собственный дом, казалось ей, был на их стороне, пряча тайных любовников в укромных уголках, давая им кров, скрывая их деяния, храня их секрет. И она мстила ему за это: топала вверх и вниз по лестнице, входила и выходила, хлопала дверями, стучала кулаком по вероломным стенам.

— Ты не можешь, — сказала ей Наоми, — привязать его к себе завязками фартука. — И несправедливость этих слов, смехотворный, оскорбительный образ, беспредельная наглость возвращались к Кейт снова и снова с такой силой, что перехватывало дыхание.

Кейт всегда держала себя в состоянии готовности, предвидя всевозможные беды (болезнь, несчастный случай, смерть), она всегда была готова встретить боем обычное, стандартное несчастье, но она совершенно не предполагала, что с ней может стрястись такая страшная катастрофа. Она скорее бы поверила, что у Алекса появилась страсть к наркотикам, но никак не страсть к Наоми. Она скорее допустила бы алкогольную зависимость, но не зависимость от Наоми. Может быть, она бы даже предпочла — нет, не может быть, а точно, — она предпочла бы узнать, что он гомосексуалист. Привязанность ее сына к этой мерзкой женщине была столь же отвратительна, сколь и непостижима.

— Мы так и думали, что ты тяжело это воспримешь, — проинформировала ее Элли, таким образом ловко ставя себя в один ряд с участниками сговора.

Тот факт, что она узнала об этой связи на целых двадцать четыре часа раньше, чем бедняжка Кейт, доставлял ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Конечно, она отругала Джуин на чем свет стоит за неблагоразумие, пропесочила девчонку от души, но потом, поднимаясь по лестнице, чтобы сделать эпиляцию в области бикини, не удержалась от того, чтобы не расспросить дочь о том, кто что сказал, кто как отреагировал и тому подобное.

— Это совсем не трагедия, как ты себе это рисуешь, — урезонивала она Кейт. — Это маленький романчик, не более того. Он окончится сам собой, вот увидишь.

— Тебе не понять, — горько упрекнула ее Кейт.

— Ну так объясни.

Но Кейт не могла бы объяснить, даже если бы захотела, как много она потеряла. Она лишилась не только каждодневного общения — той самой близости — со взрослым сыном, который теперь жил с Наоми («сожительствовал», как выразилась Элли Шарп) в чужой квартире. Она лишилась и всего его прошлого, в котором она уже выстроила для него совсем другое будущее. Надежды, мечты, амбиции теперь, задним числом, нужно было перекраивать. Ее воспоминания были обесценены. И Алекс стал чужим.

С момента его рождения у нее бывали моменты странного неузнавания. Бывало, он лежал в своей кроватке, глядя на электрическую лампочку, или бежал со смехом за мячом, или склонялся сосредоточенно над моделью самолета на столе, и она вдруг задумывалась: «Кто ты? Что ты? Почему ты есть?» Наверное, это было чем-то сродни тому, как написанное тобой слово, например «удивлять», «лесть» или «февраль», неожиданно выпрыгивало из страницы, ударяло тебя по глазам, и ты начинал сомневаться, а существовало ли вообще такое слово. Хотя нет, это было нечто большее: Алекс был для Кейт чудом, и поэтому неизбежно на нее время от времени снисходило ощущение волшебности происходящего.