Джон тут же вышел в коридор, чтобы позвать дочь. Он был рад возможности хотя бы на короткое время исчезнуть из поля зрения раздраженной жены. Она была обижена на него, а когда Джеральдин обижалась, это было заметно. Поездка в Шотландию, предполагаемое отсутствие Джона большую часть времени, возросшее бремя хлопот и обязанностей Джеральдин стали ядром, притянувшим к себе все ее недовольство и возмущение. И об этом недовольстве и возмущении она давала знать ежеминутно, ежесекундно. Будучи несгибаемой, целеустремленной женщиной, она целиком отдавалась тому, чтобы до всех донести свои чувства. И отвлечь ее могла только новая причина для неудовольствия. Шотландский кризис не будет забыт до тех пор, пока ею не овладеет идея отремонтировать ванную или переделать кухню или пока она не осознает потребность полностью сменить свой гардероб. И у Джона уже не было надежды на то, что когда-нибудь она будет всем довольна.

— Она скоро спустится? — потребовала отчета Джеральдин, когда Джон, все еще сжимающий в руке бумаги, вернулся в гостиную.

— Да-да. — Несмотря на то что дочь не удостоила его ответом, он ощутил сквозь двери в ее комнату некоторую напряженность, какое-то движение и понял, что она, по крайней мере, слышала его вопрос.

— По дороге нам надо будет забрать Джасинту. На это уйдет не меньше десяти минут. Столько хлопот! Неужели ее родители не могли… Хотя, конечно, мы ее пригласили. Так мы совсем опоздаем. Как же все неудачно складывается!

Она представила, как их маленькая компания робко прокрадывается в небольшой зал, где плотно задернутые жалюзи на высоких окнах обеспечивали должный сумрак. Она увидела сцену и на ней — ярко освещенное пятно, внутри которого двигаются участники местного драматического кружка, одновременно знакомые и странно чужие в театральных костюмах. Вот она сама пробирается между складными стульями, задевает невидимые колени, наступает на невидимые туфли и ботинки: «Простите… Простите… Извините, пожалуйста…» По рядам пробегает возмущенный ропот. «Кто же это так опоздал?» — «И вы еще спрашиваете?» Джеральдин уже была готова отменить мероприятие, которое было безнадежно испорчено, еще не начавшись. От раздражения она чуть не плакала.

— Успеем, — беспечно сказал Джон, которого не волновал его статус в глазах местной общественности и не интересовало мнение соседей. И он вполне был согласен с Домиником относительно лирики Уильяма Швенка Гилберта и музыки Артура Сеймура Салливена. Хуже всего в них было то, что они застревали у тебя в голове, доводя до сумасшествия: Джон знал, что и неделю спустя после концерта он будет против воли напевать про себя старинные комические куплеты про печального и молчаливого гвардейца, тоскующего о любви дамы. «Однако лучше гвардейские куплеты, — решил про себя не лишенный своеобразного чувства юмора Джон, — чем стишки о птичках или трех веселых школьницах…[31]»

— Честно сказать, мне эта Джасинта Эйнсли не очень симпатична, — призналась Джеральдин. — Маленькая нахалка, на мой взгляд.

— Все школьницы такие.

— Извини, не расслышала, что ты сказал?

— Да так, ничего.

— Она кому угодно зубы заговорит. Ее родители, как я слышала, очень «продвинутые» lasses-faire. И слишком уж современные. — По округе ходила молва, что у Эйнсли были «теории». — Люси уже нахваталась у Джасинты дурных манер. Ты, наверное, тоже заметил, что в речи у нее появились абсурдные… — Она хотела употребить новое для себя слою «сленговые», но оно совершенно вылетело у нее из головы. — Эти жаргонные словечки, — вышла из трудного положения Джеральдин. — Мне они так не нравятся, а тебе? Они унижают королеву Англии. — Она провела пальцами по лбу, и гримаса раздражения исказила ее лицо. У нее совершенно не было сил, сказала она себе. Капля спиртного ей бы сейчас совсем не помешала. А как там со временем? Пять минут восьмого. На это развлечение в кругу семьи она выкинула десять фунтов. Откровенно говоря, лучше бы они остались дома и посмотрели ящик.

Джон открыл свой портфель и сложил туда бумаги. Шансов на то, что он сможет проглядеть их сегодня вечером, не оставалось. Он собрался с духом и спросил:

— Не знаешь, Элеанор определилась с поездкой в Шотландию?

Если бы только мать Джеральдин могла четко сказать «да» или «нет» в ответ на их просьбу… Но разумеется, это было не в привычках Элеанор Гарви. Она любила унижать; она любила, чтобы люди стояли с протянутой рукой или до последнего момента мучились неопределенностью. Он подозревал, что порою она объявляла о своем намерении прибыть к ним с визитом, просто чтобы они не расслаблялись. К ее визиту дом вычищался и вылизывался. Перестирывались горы белья. Копперфилдс блестел в трепетном ожидании высокой гостьи. Джеральдин запасала невероятное количество провизии — лучшей из того, что можно было купить. Люси и Доминику внушались правила хорошего поведения — о чем можно и о чем неприлично говорить за столом. А потом, в последнюю минуту, Элеанор звонила сказать, что не приедет, ссылаясь на насморк, простывшее плечо, другую договоренность.

— Еще нет, — ответила Джеральдин сурово.

Джон понял, что касаться этой темы было опасно. Он бесшумно пошел закрыть стеклянную дверь, распахнутую порывом ветра. На лужайке перед домом Доминик с удивительной сноровкой подбрасывал ногами футбольный мяч (такое умение было неожиданным для столь непостоянного в своих прихотях мальчишки). Казалось, что мяч прилипал к носкам его кроссовок, сначала к носку правой, потом — к носку левой ноги; мяч ловко балансировал вопреки силе земного притяжения. Одетый в шорты и майку, загорелый, светловолосый Доминик являл собой прекрасное зрелище. Джону странно было думать, что это его сын, его наследник, его потомок. В Доминике Горсте было так много от Гарви, что Джону не верилось, будто он действительно приложил руку — ну, не руку, строго говоря, а… и так понятно, что он приложил, — к его рождению. Настоящий сын Джона, его истинный наследник был бы куда более слабым, неловким существом.

«Он непременно зафутболит мячом в крышу теплицы», — беспомощно предрек про себя Джон. Еще одна старая стеклянная панель, тонкая, потрескавшаяся, хрупкая, была обречена рассыпаться вдребезги. Но ему и в голову не пришло постучать в окно или выйти и по-отцовски отчитать сына. Он утратил какое бы то ни было влияние на детей уже много лет назад.

Время от времени Люси, любившая покомандовать, пыталась прибегнуть к его влиянию: она ссылалась на него в случаях, когда не могла справиться с братом («Папа запретил тебе так делать»). Или же она грозила ужасным отцовским гневом («Сам будешь виноват, если папа узнает, что ты натворил»). Но Доминик, равнодушный от природы, не обращал на ее уловки никакого внимания, в лучшем случае — посмеивался над ними.

Джеральдин, как могла, старалась удержать детей под контролем. Джон уважал ее за это, восхищался ее настойчивостью, ее упорством. Но он знал, что эту битву лично он проиграл.

— А как Кейт? — спросил он, по-прежнему глядя на Доминика, но думая уже о других вещах. Он стоял очень неподвижно, очень ровно. Джеральдин пришлось отвечать его затылку.