Похоже, Наоми не расслышала или решила проигнорировать последнюю колкость:

— Я не могу ей это рассказать и страшно боюсь, что она сама обо всем догадается. Но чем дольше мы скрываем это от нее, тем хуже ей будет, когда она узнает.

— Алекс должен сказать ей, — решила Элли.

— Ты так думаешь?

— А ты разве нет?

— Да, конечно.

— Так оставь это ему. Пусть он сам позаботится о матери.

— Хорошо. — Наоми почувствовала огромное облегчение. Она откинулась на спинку дивана, и ее голубые глаза закрылись, как у куклы. «Пусть обо всем позаботится Алекс», — повторяла она про себя снова и снова.

— А тем временем, — с улыбкой сказала Элли, — мы с тобой введем в действие план «А».

— Какой план «А»? — поинтересовалась Наоми, не открывая глаз.

— Мы откроем пару бутылочек винца и немедленно пошлем за пиццей.

— Не вижу в этом никакого смысла, — отмахнулся Тревор.

— Да ты ни в чем не видишь смысла, — парировала Джуин.

Она сидела на верхней ступеньке, обхватив колени, подвернув пальцы ног, и большими темными глазами следила за тем, как Тревор подметал и полировал лестницу. Сегодня, в пятницу, он занимался этим с куда большим рвением, чем обычно. Его расчет состоял в том, что если он как следует натрет ступени, то Элли поскользнется и проедет на заднице сверху до самого низа. (На баллончике с полиролью было написано: «Не рекомендуется использовать на напольных покрытиях из-за высокого риска травмирования».) А пределом его мечтаний было бы лично присутствовать при низвержении дородного тела. Правда, пока из покоев Элли не доносилось ни звука, а беспорядок в гостиной — пустые бутылки, стаканы с остатками вина, переполненные пепельницы, коробки из-под пиццы, неаппетитные объедки — подсказывал ему, что у нее была бурная ночь и что поэтому вряд ли можно ожидать ее появления раньше двенадцати. После подобных мероприятий дом всегда напоминал помойку. Тревор живо представлял себе слова Элли, обращенные к ее гостям: «Не беспокойтесь, оставьте это, оставьте все как есть. Завтра Тревор все уберет. А иначе за что я плачу этому педику?»

Сука! Хотя то, что сегодня он ее не увидит, его радовало. К тому времени, когда она явит миру свое мерзкое обличье, он уже будет в колледже, приступит к новой картине. И картина эта будет безобразной и бессмысленной, красноречиво символизируя тщетность и тщеславие мира. Он назовет картину «Конец мира — нейлон». Или «Поклонение кататонии». Или, что было бы еще лучше, если на бумаге картина получится столь же гротескной, какой он видел ее в уме, он назовет ее просто «Элейн».

— Я хочу сказать, что… — Он встряхнул баллончик, щедро спрыснул аэрозолем очередную ступеньку и, наклонившись к самому полу, сделал глубокий вдох — то ли чтобы максимально насладиться «новым ароматом попурри», то ли в предвкушении намеренно неправильного применения средства. — Я не вижу, какая нам от этого польза?

— Мне кажется, это очевидно. Потому что из этого следует, что смерти, как мы ее понимаем, нет, а есть только четыре бардо: жизнь, умирание, послесмертие и перерождение.

— То есть мы все равно умрем? От этого никуда не деться, так ведь?

— Ну да, зато потом мы приобретаем новую кармическую связь и рождаемся снова.

— А какой нам от этого толк? Я снова вернусь, но уже в образе какого-нибудь ублюдка? — Он имел в виду, что вернется не Тревором.

— Ты вернешься в ином воплощении, да, но это все равно будешь ты. В определенном смысле.

— Послушай… — В порыве спора он выпрямился, и в его поясничном отделе громко щелкнул сустав. При такой длинной спине и плохой осанке у него скоро возникнут проблемы. — Ты помнишь хоть что-нибудь из своих прошлых жизней, а?

Она плотно зажмурилась.

— Иногда мне кажется, что помню. У меня бывают какие-то обрывки воспоминаний.

— И что, ты была служанкой при дворе Клеопатры? Или старшей фрейлиной Марии-Антуанетты?

— Точно не знаю. Может, если меня загипнотизировать…

— Но ведь никто не помнит, что он был свинопасом по имени Джо Блоггс?

— Почему, я вполне могла быть свинопасом.

— Вот именно, — ответил он торжествующе. — Именно. Если верить тому, что ты говоришь, то с той же вероятностью и я мог пасти свиней.

— Это не я говорю. И не мне надо верить. Это учение принца Гаутамы Сиддхартхи, которого мы называем Буддой и на которого снизошло просветление за пятьсот лет до рождения Христа.

— Ну, хорошо, если верить тому, что говорит этот парень Гаутама, я тоже в прошлом мог пасти свиней. Или ты. Но Джо Блоггс умер. И однажды ты тоже умрешь. И я умру. А если в следующей жизни я не могу быть Тревором Пококом, то такая следующая жизнь мне даром не нужна.

— У меня в голове не укладывается, — воскликнула Джуин, — как вообще можно хотеть быть Пококом. Я бы ни за что не согласилась иметь такую фамилию, состоящую из двух плохих слов[23].

— Покок, милая моя, произошло от старого уилтширского слова «пикок»[24].

— Так почему бы не называть себя Пикок?

— Но вроде бы уже есть то ли актер, то ли еще кто-то с такой фамилией?

— Не думаю, что вас начнут путать. На твоем месте я не стала бы опасаться того, что тебе станут приходить письма от его фанов. Или ему — от твоих.

— Лучше уж быть Пококом, чем Титболом[25].

— Такой фамилии не бывает! — выпалила она недоверчиво.

— Хочешь небольшое пари? На сто миллионов фунтов.

— Пожалуй, нет. Может, ты окажешься прав. Это вполне в твоем духе — знать всякие бесполезности.

— Такая фамилия действительно существует. Это неправильная форма от имени Теобольд. В моей школе был мальчик Роджер Титбол. Мы из вежливости звали его Брестикл[26].

— Не повезло парню.

— Да нет, это еще ничего. Бедному Смели[27]было гораздо хуже.

— Не сомневаюсь. Ну, хватит, я не могу сидеть тут целый день, пытаясь просветить тебя.