На их стороне работа, умение, опыт, но эти сорокалетние девицы никогда не станут рисовать лучше, чем рисуют уже теперь. А молоденькие рисуют хорошо, и у них есть время, но будущего у них нет.

Может быть, у меня ничего не выйдет, но не оттого, что мне недостанет терпения. Убила бы себя за то, что не начала четыре года назад, а теперь, мне кажется, я уже опоздала.

Посмотрим же.

Четверг, 11 октября 1877 года

Сколько ни уговариваю себя, что жалеть о прошлом бесполезно, но всякую минуту твержу сама себе: «Как было бы хорошо, начни я учиться три года назад! Была бы теперь уже значительной художницей и т. д. и т. п.».

Г-н Жюлиан сказал прислуге при мастерской, что больше всего надежд подаем мы с Шеппи[86]. Знаете, кто эта Шеппи? Она швейцарка. До чего потешно говорит! Да, и еще г-н Жюлиан добавил, что из меня может выйти великая художница.

Я узнала об этом от Розали.

Очень холодно, я простужена, но прощаю это все, лишь бы рисовать.

Рисовать – но ради чего?

Ради… всего, о чем я пла́чу с сотворения мира! Ради всего, чего мне недоставало и недостает! Ради того, чтобы с помощью таланта, с помощью… чего угодно добиться успеха! Если бы у меня все это и так было, может быть, я бы ничего не делала.

Суббота, 13 октября 1877 года

По субботам в мастерскую приходит г-н Тони Робер-Флёри[87], художник, который написал «Последний день Коринфа», купленный государством и помещенный в Люксембургском музее. И вообще, лучшие парижские художники время от времени приходят в мастерскую и дают нам советы.

Начала я в прошлую среду, а в ту субботу он не смог прийти, так что для меня этот раз первый. Когда он подошел к моему мольберту и принялся изрекать замечания, я перебила:

– Простите, сударь, но я начала десять дней назад…

– А где вы рисовали прежде? – спросил он, проглядывая мои рисунки.

– Да нигде.

– Как это – нигде?

– Ну, я для собственного удовольствия взяла тридцать два урока живописи…

– Это не считается.

– Я сама понимаю, сударь…

– И вы, до того как пришли сюда, никогда не рисовали с натуры?

– Никогда.

– Не может быть.

– Но я вас уверяю…

– И вами никогда никто не руководил?

– Отчего же. Четыре года назад, еще в детстве, я брала уроки, учитель давал мне перерисовывать гравюры (это был Бенса!!!![88]).

– Я говорю не о том, совершенно не о том.

И поскольку видно было, что он все никак не поверит, мне пришлось добавить:

– Если угодно, вот вам мое честное слово.

– Что ж, значит, у вас совершенно выдающиеся способности, вы необыкновенно одарены, советую вам работать.

– Уже десять дней я только тем и занимаюсь. Не угодно вам взглянуть, что я делала до этой головы?

– Хорошо, я покончу со всеми барышнями и вернусь к вам.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал он, обойдя три-четыре мольберта, – показывайте, сударыня.

– Вот, сударь, – сказала я, начиная с головы Архангела[89], но, поскольку я хотела показать только два наброска с нее, он запротестовал:

– Нет-нет, давайте сюда все, что у вас есть.

И вот я показала ему обнаженную мужскую натуру, неоконченную, потому что начала я в прошлый четверг; голову певицы, вид снизу, – он нашел, что в ней хорошо выявлен характер; ногу, руку и обнаженную натуру (Огюстину).

– Эту обнаженную вы делали самостоятельно?

– Да, причем раньше я не только не рисовала обнаженной натуры, но даже не видела…

Он улыбнулся и явно ничуть не поверил, так что пришлось мне снова давать ему честное слово, а он опять сказал:

– Это поразительно, у вас совершенно исключительные способности. Ваша обнаженная совсем недурна, совсем, а вот эта часть просто хороша. Работайте, мадемуазель… и т. д. и т. д.

Далее пошли советы. Остальные все это слышали и преисполнились зависти, потому что никто из них не удостаивался ничего подобного, а ведь среди них есть ученицы, которые занимаются уже год, и два, и три, работают с великолепными натурщиками и пишут копии в Лувре! Разумеется, спрашивают с них больше, чем с меня, но им могли бы воздать должное на их уровне…

Все это так, и я не… Ничего не хочу сказать, я только накаркаю себе несчастье… но я вверяюсь Богу… Как мне страшно!

За это после обеда на мой счет прошлась одна особа. Испанка, славная девушка, между прочим, добродушнейшее существо на свете, с необычайным рвением к живописи, но, правда, глаз у нее не очень точный, – так вот, эта испанка в разговоре с какой-то голландкой объявила, что, кто бы ни появился в мастерской, все сначала поражают быстрыми успехами; легко, дескать, усвоить то немногое, что для начинающих кажется невесть какой премудростью, а на самом деле чем больше знаешь, тем большему приходится учиться.

После посещения мастерской… Робер-Флёри побеседовал с… Жюлианом. Мне захотелось разузнать еще что-нибудь, потому что я ничего, кроме самых приятных вещей, не ожидала.

Итак, я подошла к учителю, когда он правил рисунок одной прелестной белокурой особы, которая только приступила к занятиям в дополнительном классе.

– Господин Жюлиан… Скажите, что вам обо мне сказал господин Робер-Флёри… Я знаю, знаю, что ничего еще не знаю, но, может быть, он оценил… словом, каково это для начала, и если…

– Если бы вы знали, что́ он о вас сказал, мадемуазель, уж то-то бы вы покраснели!

– И все-таки, сударь! Постараюсь выслушать без излишней…

– Он мне сказал, что это сделано с умом, и…

– …И не желал поверить, что я никогда не рисовала.

– Ни в какую не желал. И даже в разговоре со мной он никак не мог отрешиться от недоверия, так что мне пришлось рассказать, как вы сперва нарисовали голову Архангела и как мне пришлось велеть вам начать сначала. Помните, это же было сделано так… как будто человек еще совсем ничего не умеет.