Семейство мое, разумеется, прогневалось; главное, их задело, что я так опускаюсь. Мне было ужасно досадно. Словом, вышли неприятности.

Среда, 24 октября 1877 года

Вечером позирует молодая женщина, очень недурного сложения.

Бреслау в иные минуты поразительно напоминает Лардереля.

Вчера вечером приходил г-н Робер-Флёри и сказал, что напрасно я пропустила сеанс, ведь я одна из самых прилежных. Г-н Жюлиан передал мне его слова весьма лестным образом. Весьма лестно уже и то, что мое отсутствие было замечено таким педагогом, как г-н Робер-Флёри.

Да, но как подумаю, что могла бы работать уже по меньшей мере четыре года, по меньшей мере!.. А я об этом все время думаю.

Пятница, 26 октября 1877 года

Не поехала в мастерскую, потому что мне не могли дать сто семьдесят франков. Они мне говорят, что я устраиваю скандалы от нечего делать, такой у меня характер. Я, конечно, час проплакала.

Заплатили Жюлиану!!!

Суббота, 27 октября 1877 года

Как говорят у нас в мастерской, я получила много комплиментов.

Г-н Робер-Флёри засвидетельствовал мне свое удивление и удовлетворение, сказал, что я делаю поразительные успехи и что у меня явно выдающиеся способности.

– Тем, кто рисует так недавно, обычно не удается то, что удается вам. Этот рисунок очень хорош, только поймите меня правильно – для вас хорош. Советую вам работать, мадемуазель, и если будете работать, добьетесь очень неплохих результатов.

Очень неплохие результаты – это его обычное выражение.

По-моему, он даже сказал: «Тем, кто уже давно рисует, обычно не удается то, что вам», но я не совсем уверена и не рискую записать столь лестный для меня отзыв.

Написала записку Кассаньяку: он уже, должно быть, приехал.

Я потеряла Пинчо, и бедная собака, не зная, куда деваться, прибежала к мастерской, куда она обычно меня провожает, и стала ждать. Пинчо – римский песик, вылитый волчонок, белый как снег, уши торчком, глаза и нос черные как чернила. Ненавижу, когда маленькие белые собачки курчавые. Пинчо совсем не курчавый и позы принимает такие удивительные, такие грациозные – точь-в-точь козочка на скале; кто ни увидит – все восхищаются.

Воскресенье, 28 октября 1877 года

Шеппи начала мой портрет. Вот уж не думала, что бывают на свете такие создания, как она. Ей никогда не придет в голову, что у особы, которая ей нравится, могут быть фальшивые волосы или что она пудрится. Мужчина, который не всегда говорит чистую правду, для нее лжец, обманщик, чудовище. Таких она презирает.

Вчера она и Бреслау, зная, как я тревожусь (а я как раз ушла завтракать), хотели немедленно отвести мне Пинчо, но Амели-испанка и другие подняли крик, что они, дескать, готовы мне прислуживать, потому что я богатая. Я стала допытываться у Шеппи, что обо мне думают в мастерской. «Вас бы очень любили, не будь у вас таких способностей… А вообще-то, когда вас нет, все только о вас и спорят».

Видно, со мной всегда будет одна и та же история: никак мне не остаться незаметной, такой же, как все! И лестно, и грустно.

Надобно вам знать, что Амели без ума от г-на Жюлиана. Испанка наша – девица двадцати пяти лет, но делает вид, будто ей двадцать два[97], она красит волосы в рыжий цвет, одержима живописью, но таланта у нее нет. Притом она превосходная девушка, услужлива со всеми до невозможности. Как будто ей жалованье платят, чтобы она всем угождала и наводила порядок в мастерской. Но эта девица настолько же фальшивая, насколько Шеппи искренняя, уж вы мне поверьте. Она трепещет, стоит Роберу-Флёри или Жюлиану обратить внимание на кого-нибудь из учениц. Она ревнует даже ко мне, хотя я едва начала и наверняка знаю еще куда меньше, чем она. Но, к несчастью, у меня есть некоторые способности. Полька говорит, что это просто легкость. Но у нее и того нет. У меня – легкость, надо же! Роберу-Флёри виднее.

Суббота, 3 ноября 1877 года

Г-н Робер-Флёри уже поправил все рисунки, и тут пришла я. Показала ему свои работы и спряталась, как обычно, позади его табурета, а вернее сказать, забилась под табурет. Ну так вот, вскорости пришлось мне оттуда выбраться – столько приятных вещей он мне наговорил.

– По линиям еще немного наивно, разумеется, но удивительная сноровка и верность. Вот это и впрямь очень выразительно. Вам еще, несомненно, недостает опыта, но вы владеете всем тем, чему нельзя научиться. Понимаете? Всем, чему нельзя научиться. А то, чего у вас нет, приходит с опытом, и вы этому научитесь. Да… Это удивительно, и, если только вы захотите работать, вы будете делать превосходные вещи, я вам это обещаю.

Я тоже вам обещаю, сударь.

После обеда пришли Шеппи и Бреслау, одна писала меня красками, другая рисовала. В четыре пришел учитель арфы, а сразу потом угадайте кто… мой старший брат[98]. Не зная, как со всем этим управиться, я какое-то время продолжала играть на арфе, позировать художницам и болтать с Полем де Кассаньяком.

В конечном счете все получилось премило.

Два часа, наслаждаюсь воскресеньем. Время от времени отрываюсь от моей исторической хроники, чтобы заглянуть в анатомию и в рисунки, изображающие людей без кожи, – я все это сегодня купила.

Воскресенье, 4 ноября 1877 года

Я ринулась в эту дружбу с великим человеком, и, если он мною пренебрежет, я буду в ярости из-за родных, но сама я и без того слишком занята мастерской.

Я еще не знаю, в каком мы с ним отношении друг к другу. Принимает ли он меня – а я его – всерьез?

Понедельник, 5 ноября 1877 года

Натурщики безобразные. Я в ярости.

У меня есть поводы огорчаться. Жорж пьянствует у нас дома. Я отвратительно обошлась с мамой, наговорила ей ужасных грубостей. Я не хотела ее оскорбить, это было как лекарство против Жоржа. Мне кажется, этот человек – воистину наше проклятие, он никогда не перестанет нас терзать своими мерзостями.

Бабушка, умирая, поручила его маме. Если бы бедная женщина могла предвидеть, во что это обойдется мне, она бы его, наверно, задушила.

Среда, 7 ноября 1877 года