— Может, потому, что провёл с тобой не все ночи, отведённые судьбой?

Анарда улыбнулась. Неярко, уголками губ. Работа в борделе отучала от излишних проявлений чувств; это не нравилось большинству клиентов, желающих одного.

Тела, но не души.

— Знаешь, что я подумал? Что мне нравится проводить с тобой ночи...

Молчан так и не смог привыкнуть к имени девушки, называя её более мягко и мелодично, как сам считал, — просто Нари. Не привык и к тому, что Анарда говорит о себе, как о мужчине. Однажды он поинтересовался, отчего так, и услышал в ответ:

— Как бы объяснить... Внутреннее содержание другое. Такая вот среднеполость получается — телом женщина, а умом... Соответственно, общаться с такими созданиями сложно, у них заклятия иные, чем у обычных девушек. «Ты та-а-кая необычная. Я тебя люблю!»... а им подавай информацию, новую или под новым утлом. И ум, — Анарда постучала по гриве густых рыжеватых волос, — такой, что обычной девушке иметь стыдно. Это очень долгая история, Эндрю...

Андрею нравились умные женщины. В этом с позиции шестнадцатого века было нечто извращённое, но Молчана подобное не смущало. Такие женщины могли дать большее, чем простые плотские утехи, большее для разведчика — могли поделиться информацией.

Нари тоже интересовал странный, по её разумению, московит, она впитывала подробности непростой интриги с женой доктора Ди, в обмен пересказывая занятные (и очень полезные, как думал Молчан) детали разговоров с другими клиентами.

Андрей поглядел на Анарду и отчего-то смутился.

— Не стыдись, — Нари сразу же отследила перемену в настроениях клиента. — Есть занятия более предосудительные.

* * *

— Есть занятия более предосудительные...

Князь боярин Умной-Колычев говорил эти слова негромко и самому себе.

У крыльца Опричного дворца, перед которым стоял боярин, было непривычно пусто и тихо. Даже охрану отодвинули к въездным воротам, через двор, и Умной-Колычев оказался наедине с бронзовым двуглавым орлом, распластавшим крылья над крыльцом.

Орел опустил свои головы долу, словно стыдился происходящего за дверями. И князь Умной его вполне понимал.

Явившийся на Русь с очередным караваном английских купцов Елисей Бомелий, представившийся личным лекарем королевы Елизаветы, быстро нашёл дорожку к сердцу и уму царя Ивана, прочно перегородив её для остальных. И уж о чём там шептал он долгими зимними и весенними вечерами — то неведомо, но стал Иван Васильевич нелюдим, часто запирался с новым лекарем в дворцовой подклети, покраснел глазами, словно долго не высыпался.

Гнал от себя стариков, рассказывавших ранее сказки на ночь, а постельничий по секрету шепнул раз Умному, что государь часто и протяжно кричит во сне.

Потом к тайным сборищам стали привлекать новых участников. Так и сейчас — Умной-Колычев проводил к дверям дворца отца и сына Басмановых, ждавших после недавних казней на Поганой Луже лютого конца, а оказавшихся, что удивительно, ещё в большей милости.

Малюта, самолично открывший двери, впустил Басмановых, Умному же буркнул, не поднимая глаз, что тому не велено.

Вот и стоял боярин, не зная, как поступить. И войти нельзя, и удалиться, не выслушав нового повеления от царя, — тоже нельзя.

Нам же, читатель, всё можно! Скользнём сквозь дубовую дверь внутрь, промчимся скупо освещёнными проходами дворца, вырвемся снова на свежий воздух, во внутренний двор.

Туда, где в центре круга, составленного из опричников в монашеских рясах, стояли четверо.

Царь сильно сдал за полгода, прошедшие с похода на Новгород. Поредели волосы, сильнее вытянулась, поседела бородка, глубокие морщины прорезали щёки. Под глазами угнездились тёмные мешки. Но сами глаза горели всё тем же пламенем, что заставляло трепетать соседей Руси. Пламенем высшей власти, непререкаемой на Руси.

Басмановы были единственными, на ком не было монашеских одежд. Богатые кафтаны казались вызывающе-нелепыми среди тёмных ряс опричников, и отец с сыном беспокойно озирались, не понимая, на какое действо приглашены и что им в том действе уготовано.

Четвёртого из стоявших в центре круга смог бы опознать Андрей Молчан. Тот самый иноземец, с тоской вглядывавшийся в сторону Англии, когда мимо проплывал ганзейский когг, увозивший Андрея прочь от родины.

Агент Френсиса Уолсингема, чернокнижник и колдун Елисей Бомелий, служивший английской королеве не за совесть, но за страх, что в тёмных делах предпочтительнее.

— Предали либо продали, — без предисловий обратился государь к Басмановым, — всё одно плохо. Хуже некуда. Для того ли опричнину создавал, страну на дыбы ставил, чтобы ближние мои с заморскими королями списывались, земли русские обещали?

Басмановы пали на колени. Младший, Фёдор, пополз к царским сапогам — целовать. Посохи опричников, больше походившие на копья, едва не впились в лицо бывшего любимца Ивана Васильевича.

— Смоковницу, дающую кислые плоды, выкорчевать надобно.

Царь говорил медленно, взвешивая не слова даже — звуки.

— Делать что с вами?

— Смилуйся, государь!

— А вы надо мной смиловались, когда письма в Новгород отсылали, в изменах Сигизмунду клялись? !

— Смилуйся!

По широкому лицу Фёдора Басманова текли крупные слёзы. Алексей Басманов, хотя и опустился на колени вслед за сыном, не проронил ни слова, только смотрел снизу вверх на государя — пристально, как никогда не осмеливался раньше.

Перед смертью не страшно; в дни самые плохие, когда душа болит и стенает, можно решиться на всё. Смерть сильнее страха.

— На всё готов, чтобы вины свои искупит! На всё, государь!

— На всё, говоришь?

Иван Васильевич чувствовал, как занемело внутри. Что это — душа окаменела, осознав, ни сколько доверчиво и оскорбительно ошибочно тянулась к этим людям? Федька Басманов, большой, весёлый, верный, как дворовый прикормленный пёс... Неужели с той же широкой улыбкой отдал бы государя своего на растерзание ляхам да литовцам? За деньги или послушав отца, умного и холодного, как гадюка под камнем? Алексея-то царь точно не разглядел, не дал Господь.

— Вот нож, Федька! Возьми его!

Опричники подобрались. Их круг стал меньше, посохи упёрлись заострёнными завершениями в грудь встающего на ноги Басманова-младшего.

— Вот мой лютый враг, Федька, смотри, в ногах у меня валяется!

Ростом Фёдор Басманов был с царя, так что Ивану Васильевичу не пришлось наклонять голову или опускать взор. Пристально глядя в глаза бывшего любимца, государь вынул из ножен кинжал персидской работы, украшенный золотым узорочьем, протянул его рукоятью вперёд.

— Убьёшь врага моего — жить будешь. Решай, Федька, не я судья твой, сам себе судьёй будешь.