Иван Васильевич посмотрел на окровавленное лицо печатника, потом на толпящихся у помоста бояр и дьяков. Какими они будут, если сорвать с них богатые, расшитые золотом и драгоценными камнями одежды, сбить с голов под ноги, в пыль, тафьи да горлатные шапки?

Такими же будут, как Висковатый! Жаль, всех на голову не укоротить, вот когда порядок бы настал!

— Пусть каждый особо верный казнит вероломного !

Толпа замолчала, переваривая загаданную царём загадку. Потом первые, самые сообразительные, захохотали. Вскоре довольно гоготала вся площадь.

Прикажи волку загрызть себе подобного. Он скорее вцепится в твою же глотку, защищая товарища. Прикажи это человеку — побежит исполнять, преданно заглядывая в глаза, безмолвно спрашивая, не припозднился ли. Неужели верно говорят, что не от хищников произошло человечество, но от пожирателей падали и каннибалов?

Пусть пойманных на предательстве дьяков и бояр режут те, кого ещё просто не поймали. Ай да молодец наш государь, хорошее представление придумал!

Мясницким ножом, приготовленным заранее на ближайшей к нему плахе, Малюта Скуратов отрезал нос Ивана Висковатого. Сошёл с помоста, продолжая держать окровавленную рукоять, подошёл к своему коню. Повернувшись к сгрудившимся боярам и дьякам, спросил, глядя поверх голов:

— Ну, следующий кто?

И отшатнулся — так много желающих кинулось к нему, к ножу. Так и сбитым в пыль оказаться недолго.

Бывшего печатника заживо резали по частям. Несчастный старик какое-то время тоненько вскрикивал, потом затих, только тело содрогалось от очередной боли и муки.

Альберт Шлихтинг чувствовал, что ему становится дурно, но ничего не мог с собой поделать — как зачарованный, смотрел, как убивают человека, которого он знал на вершине славы.

Иван Васильевич тоже глядел не отрываясь. Но не на Висковатого, а на тех, кто рвал друг у друга мясницкий нож, стараясь выслужиться перед государем. Неужели этого хотел Господь, сотворив человека? Губы царя брезгливо кривились под старательно подстриженными усами, узкая бородка приподнялась, как указующий перст.

Господин, называющий себя фон Розенкранцем, упивался зрелищем. Количеством зла и подлости на одну площадь. Количеством бездушных и жестоких. Радовался за московитского царя, казнившего не с болью и состраданием, но с наслаждением и интересом.

Русь совсем не потеряна для него! Демон Риммон сверкал изумрудными глазами, упиваясь силами зла, исходящего от москвичей.

Множились жертвы, летели вниз, под помосты, трупы и части тел. С казначея Фуникова, обдав его сначала кипятком, а затем — холодной водой, сняли, ещё с живого, кожу. Кому рубили голову, кого пронзали копьями и опричными посохами.

На площади зеваки щёлкали калёные орешки, перекусывали пирожками с зайчатиной, отхлёбывали квасы и кислые щи прямо из горловин кувшинов, заранее припасённых заботливыми жёнами и матерями. Знали ведь, что мужчины на целый день уходят — царь с размахом взялся за преступников.

Кровь казнённых, просочившись по берегу, попала в крепостной ров. Красный Кремль и розовая вода под его стенами... Демону Риммону нравилась такая цветовая гамма.

У плахи бился в руках помощника палача здоровенный детина. Это был один из новгородских купцов, замешанных в человеческих жертвоприношениях, человек тупой и жестокий, но очень сильный.

Толпа зевак изрядно повеселилась, глядя, как мучаются помощники палача. Из уст в уста передавалось имя недолгого народного любимца, Харитона Белоулина.

— Давай, Харя! — ржали зеваки. — Мы тут на тебя ставки делаем, продержишься ли против троих до обедни?

Купец Белоулин не продержался. Два помощника завернули ему руки назад, третий прыгнул на спину, увлекая гиганта вниз, к плахе. Ударившись лицом об её угол, оглушённый купец затих, и палач, взмахнув топором, смог исполнить свою работу.

«Устал царь, — думал демон Риммон. — Не так уж много способов придумано человечеством, чтобы истреблять себе подобных. Ничего, сейчас веселье будет продолжено.

Вот и решился Риммон на невинное, с его точки зрения, представление.

Помощники палача подхватили обезглавленное тело купца за руки, потащили к краю помоста. И вдруг отшатнулись, бросив свой груз, словно он нежданно ожил.

Так ведь — ожил!

Труп стоял на осклизлых досках помоста, заливая всё вокруг бьющей из разрубленной шеи кровью. Стоял и мелко трясся, слепо шаря перед собой ладонями со скрюченными пальцами.

— Голову ищет! — ахнули в толпе.

Царь Иван в ужасе глядел на так и не пожелавшего умереть купца. Нет, не зрелище смерти напугало царя — всякое видывал в пыточных Александровой слободы или Опричного дворца на Неглинке. Напугало, насколько сильно зло, пришедшее за новгородскими заключёнными и сюда, в Москву.

Где же Божественное вмешательство? Где же ты, Ангел Смерти?

Или бывает и так, что враги Твои сильнее? Кто правит на земле? Божественный ли это промысел?!

«Сейчас будет ещё веселее, — ухмылялся демон Риммон. — Сейчас встанут все казнённые, вот где потеха!»

Силы зла способны лишь повторять за Создателем, сотворившим наш мир Словом. Риммон начал плести незримые сети из неслышимых человеческим ухом заклятий.

Будет ли продолжать веселиться толпа, когда раскроются рты мёртвых голов, а отрубленные ладони, опираясь на пальцы, поползут к окровавленным запястьям? Остановят ли свои песнопения монахи, если под ними запляшут вприсядку безголовые тела?

Осталось произнести последнее слово, но этого-то демон и не мог. Словно сжалось что-то в голове, и не произнести ни звука — ни ртом, ни разумом.

Можно было взглянуть на Кремль и Поганую Лужу иным зрением, чтобы увидеть своего противника, чтобы ударить, уничтожить того, кто осмелился воспротивиться воле зла.

Для демона Риммона пропало всё живое. Не только люди, кони, птицы, собаки, но даже трава и деревья. Пустые помосты, залитые кровью, нелепое безглавое тело, всё ещё дрожащее у плахи... Усохшее, конечно, кровь вся вытекла, время идёт...

Виден стал и источник иной силы.

Маленькая каменная церковь у стены, прикрывающей деревянный мост, ведущий к Фроловской башне. Церковь, окутанная жёлтым сиянием, таким ярким, что у демона заболела голова.

Из раскрытых дверей церкви выехал всадник: на белом коне, в золочёном панцире, алом княжеском плаще. С непокрытой головой, так что ещё сильнее становилось сияние, исходящее, как видно, от непокорных густых кудрей.

— Есть сила больше, чем твоя, — сказал всадник, нахмурив брови. — Прочь, демон!

И бросил в Риммона своё копьё.

Весомое, как слово Господа.

Демон почувствовал страшную боль, какой не испытывал никогда. Не телом — оно лишь обман, ярмарочная кукла. Проклятый дух почувствовал присутствие Бога.