А воеводы промолчат. Не от трусости. Потому, что поймут, как понимал Умной, — то дело государственное.

— Царь идёт! — дьяк Разбойного приказа, низко кланяясь, уже открывал дверь в пыточную.

Иван Васильевич Грозный оглядел открывшуюся перед ним сцену. Три солидных мужа за одним столом, погруженные в решение важной проблемы. Как бы правильно отправить одного из них на плаху.

Работа.

— Сядьте, — махнул ладонью на поклоны. — И я с вами сяду... Скажи, Василий Иванович, решил уже, кому дела передавать будешь?

— Им и передам, — ответил Умной, кивнув на дьяков. — Люди достойные, понимающие.

— Правильно мыслишь. Как всегда, правильно. Бумаги все прикажи подобрать, что в архив, что — доделать. А что изустно решали и делали, не рассказывай. То наши с тобой тайны!

— Слушаюсь, государь!

Два человека знали о старшем брате царя, найденном в Твери и убитом в этом помещении. Скоро останется один, и он точно не проговорится. Сам царь.

Три человека знали, зачем послан за моря сын боярский Андрей Остафьев по прозвищу Молчан. Когда казнят Умного, кроме царя про него вспомнит лишь Григорий Грязной, а кто он? Глава Разбойного приказа. Так это на Руси — шишка, а за рубежами — пустое место. Андрею Щелкалову бы о Молчане поведать, но царский приказ запретил...

* * *

Никто из собравшихся в пыточной Разбойного приказа не знал, что ещё несколько месяцев назад, в середине лета 1572 года, Молчан получил письмо от сэра Френсиса Уолсингема. Приказ прибыть в Париж, оставив почтеннейшего доктора Ди заниматься дальнейшими картографическими изысканиями под охраной другого джентльмена. Франция готовилась к свадьбе Генриха Наваррского с прекрасной принцессой Маргаритой, и празднество назначено на день святого Варфоломея. Готовился мир католиков с гугенотами, а не просто брачная церемония... А ведь это не в интересах Англии. Поэтому в Париже главе Тайной службы её величества были нужны все люди, знающие толк в закулисных интригах.

* * *

Весна. Пробуждение природы?

Но кому-то суждено умереть именно весной.

Снова Поганая Лужа станет местом казни. Снова плотники возводили помост, приставляли лестницу для палача, его помощников и для приговорённого. Крепили колоду плахи.

Глашатаи, развернув свитки с приговором, выкрикнули на весь Торг список вин осуждённого. Князь и боярин Умной-Колычев, глядите, что за важная птица! Вор, поди, да кровопийца. И правильно, что казнят. Там, наверху, чистых нет: их всех казнить можно, даже и следствие не проводя.

Вот так гомонит Торг, весело, как воробьи на солнце.

Всадники в тёмных рясах оцепили помост. Мало их стало после битвы при Молодях. А новых людей в опричнину государь почему-то набирать запретил, да и слово само переносил теперь с трудом.

Иван Васильевич появился из Фроловских ворот; один, без свиты. Шагом подъехал к помосту, где всё уже было готово для казни, слез с коня. Молча, по-прежнему в одиночестве, поднялся по ступенькам наверх.

Раскланялся, к изумлению подтянувшихся к месту казни зрителей, с приговорённым. Встал, скрестив на груди руки, рядом с палачом.

Царь не опустил глаза, встретившись взглядом с осуждённым на смерть, только сжал губы в тонкую прямую линию.

Умной-Колычев перекрестился, поцеловал поднесённое священником распятие, поклонился притихшим зевакам. Кремлёвские вороны громко каркали в недавно зазеленевших кронах, копошились на грязных бережках Поганой Лужи в поисках вкусного.

— Прощай, государь!

Князь встал на колени, склонил голову на плаху.

Взмах топора. Стук лезвия, воткнувшегося, разрубив шею, в дерево.

Опустившись вслед за казнённым князем на колени, Иван Васильевич поднял с помоста его откатившуюся голову, ещё сочившуюся кровью.

Всхлипнул в голос.

Почувствовал, как текут по щекам на бороду непривычные слёзы.

Завыл надрывно, на весь Торг:

— Прости! Бога ради, прости!