Сэр Вильям неуверенным голосом проговорил какие-то банальные приветствия и занял место около оттоманки, на которую красавица снова опустилась.

Однако сегодня ее мучило что-то, и ей никак не удавалось завести одну из тех милых, непринужденных бесед, которыми она так умела очаровывать своего друга. Смущение начало овладевать и сэром Вильямом; ему не без труда удалось наконец заговорить о предстоящем отъезде.

Дамаянти насторожилась. Она побледнела, затем вдруг все лицо ее вспыхнуло.

— Так вы… уезжаете? — спросила она, порывисто дыша. — И едете надолго? Вы забудете ваших друзей в Калькутте?

— Никогда! — воскликнул он, прижав к губам руку Дамаянти, пальчики которой крепко обвивались вокруг его руки, как будто силясь удержать его и притянуть поближе.

Пока губы его покоились на ее руке, музыка снова на мгновение умолкла, и Хитралекхи, бледная и застывшая, уставилась на влюбленных, но это продолжалось только мгновение, тотчас же струны зазвучали громче и яснее, и вскоре мелодия перешла в более быстрый темп. Дамаянти встала. Глаза ее горели, рука, которую она медленно отняла, дрожала.

— Наступает вечер, — сказала она, тяжело дыша, — с берега Хугли повеяло прохладой. Пойдемте в сад, сэр Вильям.

И, не ожидая ответа, она направилась к веранде. Они спустились по ступенькам, ведущим с веранды, и по усыпанной желтым песком дорожке пошли по аллеям под тенью высоких гарциний. Хитралекхи с виной в руках следовала за ними.

Кругом царила мертвая тишина. Прислуге было строго запрещено вступать в эту часть сада без особого разрешения. Ни малейшего ветерка, воздух наполнен чудным ароматом. Между высокими группами деревьев тянулись роскошные лужайки, а между ними кусты редких цветов и маленькие пруды с водяными растениями.

По дорожкам бродили великолепные павлины, на ветках сидели пестрые попугаи, в кустах несметное количество маленьких певчих птиц распевало вечерние песни.

Сэр Вильям чувствовал себя ошеломленным этой роскошной и вместе с тем чарующе нежной природой. Ему казалось, что деревья распространяют золотистую тень только ради того, чтобы охранять головку Дамаянти от лучей солнца, что цветы благоухают и растут только для нее одной, и только для нее одной поют птицы.

Ближе к Хугли парк стал редеть. Под ветвями небольших деревьев скрывалась беседка. Пол ее был покрыт пушистыми коврами, вдоль стен стояли мягкие диваны. Окружавшая сад низкая железная решетка была окаймлена густыми кустами роз, над которыми открывался вид на зеленый, покрытый сочной травой берег реки. Здесь, отдыхая, неподвижно лежали громадные крокодилы, похожие на большие древесные стволы. Иногда они вдруг вскакивали и жадно набрасывались на плывущий мимо труп, опущенный в священные воды для вечного успокоения. За рекой виднелись обширные поля, степи, рощи, деревни. Трудно было бы найти более прекрасное место, чтобы любоваться всей роскошью открывающегося пейзажа.

Дамаянти, как бы утомленная, опустилась на широкую оттоманку в тени деревьев и мечтательно смотрела в пространство. Солнце стояло низко над водами Хугли, блестящими краями желтовато-красного диска почти касаясь черты горизонта. Сэр Вильям сел около Дамаянти, но не стал смотреть вдаль, как она. Он видел только ее. Он прижал ее руку к своим губам. Она, вся задрожав, медленно повернула голову и вопросительно смотрела ему в глаза. Хитралекхи осталась внизу и присела на нижнюю ступеньку террасы.

Сэр Вильям был не в силах вымолвить ни слова. Он был далеко от всего земного, для него существовала на свете одна Дамаянти. Она не ждала, что он заговорит с ней, руки ее покоились в его руках, а глаза пылали и искрились, сжигая его душу. Солнце опустилось ниже. Его еще более сияющий пурпуром диск виднелся только наполовину. Лицо Дамаянти было как будто облито золотистым светом, цветы лотоса в волосах ее переливались красноватым блеском. Вспыхнул последний яркий луч дневного светила, и оно исчезло за горными лесами. Через несколько минут глубокий мрак окутал только что сиявшую роскошными красками природу. На темном ночном небе заблестели звезды. Со стороны Хугли повеяло прохладой. Звуки вины замерли, но в кустах роз соловей начал свою чудную, нежную песнь.

Пальцы Дамаянти крепче сжимали руку сэра Вильяма. Она наклонилась к нему, он слышал ее дыхание, вдыхал аромат волос. Чуть слышно с губ ее сорвалась поэтическая страстная жалоба любви из древней элегии «Гхата-карпарама»:

— «Взгляни: прекрасная водяная птица Хатакаса пришла к милому источнику, чтоб упиться любовью из серебристых брызг его вод… Один ты забываешь свою тоскующую милую! О, если б я не жила воспоминаньем о тебе, давно погибла бы в пучине горя и печали…»

Вильям видел только глаза ее, горевшие фосфорическим блеском, губы его отыскали ее губы, и они, как два огонька, слились в одно ярко вспыхнувшее пламя; он чувствовал, как ее руки с тихо звенящими браслетами обвились вокруг его шеи, как трепетно билось ее сердце около его сердца, и вдруг, вся природа, все окружающее слилось в один вздох блаженного упоения…

Розы благоухали, звезды с темной синевы неба бросали на землю дрожащие лучи свои, соловей пел свою песню, то заливаясь продолжительными трелями, то нежно замирая.

Внизу, на ступеньке, сидела Хитралекхи. Вина упала с колен ее. Она прислонилась пылающим лбом к холодному мрамору перил лестницы, а острые ногти ее глубоко впивались в нежные ладони. Наконец, она вскочила, тряхнула головой так, что косы ее разметались в стороны, поднесла к губам маленький серебряный свисток, висевший у нее на тоненькой цепочке, и издала резкий, далеко слышный звук. Тотчас же явились слуги с факелами. Дамаянти, томно опираясь на руку сэра Вильяма, спустилась с террасы. Она, как бы озябнув, плотнее куталась в уттарию. Сэр Вильям, проводив ее до веранды, быстро откланялся.

Долго еще бродил он по улицам Калькутты, как в полусне. Все его мысли и чувства смешались и образовали в голове бешеный хаос. Он понимал только одно: сегодня началась для него новая жизнь, и следует искать ключ к загадке этой новой жизни. Он объяснил свое отсутствие за обедом нездоровьем и остался у себя. Ему казалось, что находиться в обществе теперь ему было невозможно, а более всего он боялся взгляда острых, пронизывающих душу глаз капитана Синдгэма.

На берегах Гумти, широкого притока Ганга, вливающегося с юго-востока, в богатой плодородной области находился город Лукнов, столица и резиденция набоба Аудэ.

В то время его еще не коснулась европейская цивилизация, и он представлялся совершенно азиатским городом. Здесь блеск и роскошь встречались с безвыходной нуждой и нищетой. Между жалкими хижинами и запущенными грязными улицами, населенными подонками общества, вдруг появлялись обширные площади с роскошными дворцами и парками; тут же находились большие мечети и индусские храмы, окруженные прекрасными садами.

По реке, в этом месте еще не доступной крупному судоходству, весь день сновали небольшие барки, служившие сообщением для жителей. Приблизительно в середине далеко раскинувшегося города находился дворец набоба — безвкусное и бесформенное сочетание всевозможных построек, служивших для различных надобностей придворного штата, окруженных тенистыми садами, обширными дворами, глубокими прудами, а отчасти и высокими, укрепленными стенами с зубцами и башнями. Дворец этот, сам по себе составлявший почти целый город, походил на большие казармы, вмещающие многочисленное войско. Казался он похожим и на сказочный волшебный замок с золочеными куполами, разноцветными стенами, великолепными колодцами, громадными дворами и тенистыми благоухающими садами.