Он курил трубку, медленно выпуская кольцами голубоватый дым и изредка прихлебывая шербет. Перед ним на ковре сидела Фатме, на коленях у нее лежала вина, и нежные пальцы смуглых рук перебирали струны. Сегодня она не играла заунывных или любовных песен, мягкие звуки инструмента преобразились: она играла воинственный гимн, в котором слышались то боевые фанфары, то победная песнь. Ее темные глаза гордо сверкали, и она пытливо смотрела на отца, точно желая видеть впечатление, производимое на него ее игрой, но Ахмед-хан был серьезен: он мрачно, а иногда с тоской взглядывал на дочь из-под сдвинутых бровей.

Наконец он махнул рукой, музыка прекратилась, и Фатме подошла, нежно склоняясь перед ним.

— Дочь моя, — сказал он, — завтра решится будущее нашего народа, а также мое и твое. В минуту, когда над нами перст Божий, не лишне сказать слово ободрения, а может быть, и прощания на время земной нашей жизни.

— Отец! — вскричала Фатме, и большие глаза ее наполнились слезами. — Не прощания… Бог сохранит тебя, он пошлет победу тебе и нашему оружию!

Ахмед-хан задумчиво покачал головой.

— Кого Бог призовет на небо из этого тяжелого испытания, тому он окажет великую милость, а еще большую — тому, кому дозволит умереть на поле сражения в священной борьбе. Если небо даст победу нашему оружию, то оно все-таки может послать мне конец. Поэтому я должен сказать тебе, которую любил больше всего на свете, последнее слово и объявить свою последнюю волю.

— Говори, отец, — отвечала Фатме, складывая руки на груди, — я слушаю и уверена, что сам Бог говорит со мной твоими устами.

— Благодарю тебя, дитя мое, за все радости, которые ты доставляла мне в жизни, и пошли тебе Бог благословение, когда меня не будет. Когда-нибудь, рано или поздно, мне пришлось бы тебя оставить, а для тебя воспоминание об отце будет приятнее, если он падет в бою. Если же Бог возьмет мою жизнь за победу нашего народа, то и ты должна его благословлять и хранить в сердце память об отце. Дочь Ахмед-хана не будет одинока и покинута, ты найдешь верного и храброго человека, который женится на тебе, и народ будет почитать тебя. Но может быть и другое предопределено в неисповедимых путях неба: я могу пасть в бою, не обеспечив своей смертью победы. Тогда ты должна бежать с другими женщинами и детьми и с теми, которым удастся спасти свою жизнь; вы укроетесь в горах.

— Бежать? Мне бежать, отец? Никогда! — горячо воскликнула Фатме. — Если ты погибнешь, если мой народ будет разбит, то и мне нет больше места на земле…

— Но ты все-таки должна жить для несчастных, которые останутся и которым будут нужны советы, утешения и твердое руководство… Ты будешь говорить с ними именем Бога, и тебя послушаются, хоть ты женщина и молода годами. Если же случится самое худшее, если и бегство будет невозможно, если дикие полчища Суджи Даулы вас все-таки застигнут, тогда ты, милое дитя мое, не должна стать добычей кровожадного набоба, он не должен увести к себе рабыней дочь Ахмед-хана… Тогда, дитя мое, если нет способа избежать страшной участи… тогда можно умереть…

— Отец! Я никогда не боялась смерти, но если я тебя потеряю, то она будет для меня отрадой! — Она достала из складок одежды острый трехгранный кинжал с золотой рукояткой. — Видишь, это спасение от позора и бедствий… Будь уверен, моя рука не дрогнет!

— Нет, дитя мое, — возразил Ахмед-хан, — твоя рука может все-таки дрогнуть, кинжал могут отнять, и ты окажешься во власти врагов. Вот верное спасение. — Он дал ей хрустальный граненый флакончик. — Это яд. Если все пути спасения будут отрезаны, но не раньше, ты выпьешь эту жидкость. Немедленно кровь застынет в жилах, и сердце остановится.

— Давай, отец, давай, — вскрикнула Фатме, хватая флакончик.

Ахмед-хан поцеловал дочь.

— Теперь иди спать, дитя мое, — сказал он, — может быть, небо дозволит нам завтра идти ко сну с благодарственной молитвой за победу и спасение!

Фатме поцеловала руку отца, сквозь слезы с улыбкой взглянула на него и ушла в свою палатку. Ахмед-хан вышел, сел на лошадь и объехал посты. Уже начинало светать, когда он вернулся. Тогда он сел лицом к востоку и искренно горячо молился, пока дневное светило не выглянуло на горизонте. Весь лагерь оживился. Ахмед-хан совершил омовение, надел свое драгоценное оружие, молча обнял дочь, ожидавшую его у входа, сел на лошадь и поехал расставлять войска к бою.

Видно было, что и войско Суджи Даулы двигалось в боевом порядке большим полукругом, фланги которого заходили далеко за позицию рохиллов. Очевидно, они намеревались охватить с двух сторон небольшое войско и подавить его численностью.

Муллы еще раз обошли отдельные части, прочитали последние молитвы и воодушевили воинов перед боем. Потом войско медленно двинулось.

В то же время двинулись и полчища противников с воинственными криками, при оглушительном грохоте всех музыкальных инструментов.

Вскоре оба войска сошлись близко.

Раздался протяжный сигнал, и неприятели бросились друг на друга.

Ахмед-хан неподвижно сидел на коне, не сводя глаз с противника и все ближе подпуская его. Наконец он отдал приказ, и туча стрел понеслась на всадников. Первые ряды их наскочили друг на друга, почти каждая стрела попала в цель, люди и лошади повалились на землю. В рядах конницы произошло смятение. Атака захлебнулась, но подходила пехота.

Воины Суджи Даулы со стрелами и ружьями начали бой, но стреляли плохо. Рохиллы бросились на землю, потом быстро поднялись, открыли меткий огонь из длинных ружей, и первые ряды пехоты Аудэ повалились. В них пустили еще несколько залпов, они отвечали неровным слабым огнем. Тогда рохиллы, перекинув ружья за плечи, бросились на них с саблями и кинжалами; за ними и конные вступили в дело. Сначала они кинулись на всадников Аудэ и отбросили их почти без сопротивления, а потом двинулись на пехоту.

Сабли сверкали в воздухе, и каждый взмах сносил голову врага. В короткое время все войско Аудэ было в полном смятении и обратилось в бегство. Сам Суджи Даула спешно пересел на лошадь и гнал ее сколько хватало сил, так как Ахмед-хан во главе своих всадников указывал саблей на набоба, приказывая взять его в плен. Только быстрота лошади спасла набоба, а если б рохиллам удалось схватить его, то это было бы верной порукой почетного и выгодного для них мира. Но он спасся.

Полковник Клод Мартин также едва избежал плена: он спасся только присоединившись к бежавшим войскам. Рохиллы победоносно стремились вперед, громко раздавались их радостные крики, только Ахмед-хан был молчалив и мрачен; он знал, что эта победа не спасение и что самое трудное еще впереди.

Всадники рохиллов ускакали далеко, преследуя бежавших врагов. Вдруг они остановились и осадили лошадей.

Ахмед-хан подъехал было с распоряжениями, но первые ряды рохиллов очутились перед плотным каре английских войск и были встречены ружейным залпом. Люди и лошади повалились, пришлось отступить.

Ахмед-хан отвел конницу в сторону, выстроил ее клином и велел ринуться на англичан, чтобы прорвать их плотные ряды. Земля задрожала под копытами лошадей, казалось невозможным, чтоб англичане выдержали этот натиск, но в ту минуту, как конница подъехала уж совсем близко, послышалась спокойная команда, и ряды расступились. За ними стояла полевая батарея; и, когда рохиллы с громкими криками бросились на каре, их встретил артиллерийский огонь. Ахмед-хан громким голосом скомандовал отступление.