из самых впечатляющих световых спектаклей, коими звездное небо издревле балует невооруженный человеческий глаз; произошло это в тот самый час суток, когда яркий свет газовых фонарей и пришедших им на смену бесславных изделий еще не размягчил ночную тьму до нескончаемых сумерек. Так уж случилось, что во времена семинаристской молодости, накануне дня рождения, глазам моим однажды открылся искрящийся звездный ливень, священный огненный дождь, вскоре наполнивший весь небосвод мириадами вспыхивающих метеоритов и заронивший в моей душе невидимые семена, которые взошли только десятилетия спустя, но, взойдя, дали беспримерные по своему энтузиазму побеги – любовь к звездному небу, к планетам и их спутникам, какая в конечном итоге увлекла меня в высшие и, как говорится, весьма отдаленные сферы, кои нынче мне по долгу пристало называть родиной.

Поначалу – в силу сельского своего происхождения – я питал склонность к ботанике и лелеял искреннее желание после окончания обучения высокой науке лесоводства подыскать достойное место для деятельности, многогранность которой споспешествовала бы и моим любительским изысканиям.

И я нашел желаемое в родимых краях, заступив на службу управляющим так называемых верхних владений светлейшего князя Иоганна Адольфа Шварценбергского, второго представителя фамильной династии; на первых порах мне надлежало присматривать за хутором Бцы, потом за поместьем Форбес – землями особо уязвимыми вследствие неблагоприятного их положения на совершенно незащищенном правом берегу Влтавы; однако в дальнейшем из-за проведенной высокими инстанциями реформы я был призван в самый центр княжеской власти, олицетворением коего в то время являлся большой замок на вершине крутого утеса, высившегося над Влтавой, в городе Крумау. Здешние места полюбились мне, несмотря на суровость климата, вечную влажность, поздние и ранние заморозки, после которых земля – плодородная, но всё же сильно выветренная – едва успевала восстановиться; несмотря на то, что условия для сельскохозяйственной деятельности представлялись весьма неблагоприятными – тем больше, чем ближе подходили обширные территории к Богемскому лесу и его безбрежно-дремучим просторам, в чаще которых водились дикие медведи.

Помимо означенных обязанностей, какие выполнялись мною с неколебимым рвением, присущим молодому провинциалу домартовского периода, редкие свободные часы я посвящал уже не кормовым и зерновым культурам, задававшим тон в полевом цикле, но своеобычным явлениям токсической флоры, поскольку с давних пор предметом моего жгучего интереса являлись растения, приносившие человеку и скотине не столько пользу, сколько вред. И то, как они воздействовали на окружающее, завораживало меня более всего; однако в этом, по моему разумению, негласном порядке не хватало системы, из-за чего отличить безвредные травы от таких, которые нередко для жизни опасны, практически было невозможно, а ведь в каждом семействе встречались самые разные виды: как безобидные, навроде овоща, годные даже для употребления в пищу, так и те, что обладали иными свойствами, вызывали рвоту и удушье. То были времена, когда в деревнях Богемии грибы служили основным рационом питания, когда матери, чаявшие убаюкать младенцев или просто укрепить их сон, подкладывали в колыбели букетики Solanum nigrum, а травницы вершили свое роковое ремесло с помощью священной Anemone pulsatilla, когда помешательство охватывало всякого бедолагу, прельстившегося красотой переливчатых черных ягод Atropia belladonna.

Я собирал и подвергал досмотру всё, что росло вдоль троп и ручьев, на пустошах и лугах, обследовал полуистлевшие кишки скотины, околевшей после злосчастного лакомства, вел журналы наблюдений – и всё, дабы исполнить одно респектабельное свое намерение и издать справочник ядовитых растений и трав Богемии, а также трактат о произрастающих в здешних краях грибах, преимущественно съедобных, но чаще всего ядовитых. Благодатнейшим подспорьем для дальнейших моих изысканий стало затмевавшее все прочие учение о споровых, которое на протяжении долгого времени всерьез никем не принималось, но – благодаря Кромбхольцу и его беспримерным штудиям – совсем недавно было открыто заново; опираясь на это учение, я углубился в тайнобрачие растений, в коем видел гарантию сохранения рода.

Результаты этих наблюдений – хоть и недостаточных для выведения универсальных законов – встретили весьма благосклонную оценку. Завязался живой научный диалог, и вскоре я – новоиспеченный член сразу нескольких ученых обществ – уже вращался в кругах посвященных, стараниями которых мировое знание – пусть даже в такой скромной области, как перепись растений, – неустанно приумножалось. Славное было время. Я ботанизировал, следил за земельными книгами князя, вел себя безупречно, как подобает строгому начальнику и толковому подданному, и сверх того – чувствовал расположение к одной особе женского пола, отвечавшей мне взаимностью, сдержанной ровно в той мере, какая попускала дерзновенные мои порывы. Шли годы, за уборкой хлеба следовала молотьба, после сбора шишек хмеля срывали фрукты, скормив зеленый корм, сеяли свеклу; проводимые мною меры в целях умножения пахотных земель, вследствие которых выкорчевывались леса, поднималась целина, отводилась из болота вода и осушались до торфянистого дна пруды, – все эти меры в конце концов возымели благотворный эффект. Но пока я всецело радел о будущем и сосредотачивался на всякого рода практической пользе, личная моя наука со всеми ее изысканиями мало-помалу сходила на нет; в безбрежном море метаморфоз природа, чем ближе я подносил к ней свою лупу, тем сильнее походила на дикий хаос, обуздать который, казалось, не под силу ни одной властной руке, – то было ощущение, знакомое каждому, кто когда-либо мыслил увязать теорию с практикой. Ты трудишься не покладая рук, пытаясь упорядочить хаос и придать ему структуру, в твердой уверенности, что обогащаешь науку, хотя на самом деле только заводишь ее в тупик.

Постепенно к наполнявшим мою душу радужным представлениям о всеобъемлющем порядке примешалось трудноописуемое чувство, обнажавшее всю подлость того, что я совершал, и обострилось оно еще более после серии случаев незаконной вырубки леса, которая была осуществлена с поражавшей воображение безрассудной дерзостью. Каждый загубленный ствол занозой сидел в моей плоти, и она саднила так же, как саднила моя душа об утраченной чести, – я подолгу гулял в надежде очиститься от желчи бессилия, и мало-помалу рейды по лесу заменили мне посещение церкви. Но в один воскресный день, по обыкновению прочесывая непролазные богемские дебри, я зашел в глубокую чащу, где росли только ели и зияли несметные прогалины, усеянные после разновидных верхушечных ветровалов мертвой древесиной, что придавала лесу израненный вид; я блуждал, охваченный необъяснимым, осмелюсь даже сказать, вещим трепетом, и когда выдернул из земли особенно великолепный экземпляр папоротника и внимательно его рассмотрел, то сделал для себя весьма примечательное и совершенно бесспорное открытие: корни сей королевской травы имели форму убывающего полумесяца. Тот миг прозрения, которое с тех пор меня не отпускало, как не отпускает иного сон, был отмечен священной тишиной, не нарушаемой даже птицами, – ни крика, ни единого звука, ни пения. Я с готовностью принял это знамение свыше, чувствуя, как давит оно на душу тяжелым бременем. Но словно столь непреложного свидетельства было недостаточно, уже через несколько дней, ранним утром 8 июля 1842 года, меня накрыла гигантская тень голубовато-серого лунного диска, вставшего между мной и Солнцем, полным затмением которого мне – в силу тогдашнего своего местонахождения – увы, так и не удалось насладиться, в отличие от тех, кому посчастливилось оказаться всего в ста милях к югу. Когда в тот знаменательный день раскаленный шар уменьшился до тонкой полоски и озарявший двор свет сделался мертвенно-бледным, когда домашняя птица смолкла и укрылась в сарае, голова моя закружилась, кровь прилила к сердцу, и в наступившую вслед за этим секунду мне с ослепительной ясностью предстала одна простая истина: если исполнился намерения покорить могучее древо науки ботаники и взобраться до самого последнего его ответвления, ты должен обратить свои помыслы к величайшим явлениям неба, под сводом которого пребывает весь дольний мир. Насколько естественным было переметнуться от тайной жизни растений к загадочной и упорядоченной системе светил, я понял уже вскоре после того, как приступил к новым штудиям, ведь уже с незапамятных времен большинство алхимиков подвизались в ботанике, а самые выдающиеся из них в астрологии и в астрономии, подобно создателю известной теории о том, что у всякого растения есть на небе близнец в образе звезды. О том, сколь тесно связаны небесная наука и учение о ядах, не в последнюю очередь свидетельствуют строки