— Да, мэм, я знаю, но я надеялся избавить вас от лишних хлопот. Я представляю себе, как сложно вам и миссис Теймид поддерживать порядок в таком большом доме. Подметать, стирать пыль, полировать мебель, и это только малая часть вашей работы. Хотя, полагаю, в доме есть еще несколько служанок, которых я пока не видел.

— Не видели? — переспросила она, и по интонациям создавалось впечатление, что девушка она красивая, но туповатая и ей сложно поддерживать разговор, если собеседник произносит зараз больше шести слов.

— Вы давно работаете в Роузленде?

— Я рада, что меня взяли на эту работу.

— Да кто бы не радовался?

— Мы здесь как семья.

— Я чувствую теплоту.

— И место такое красивое.

— Волшебное, — согласился я.

— Прекрасные сады, прекрасные старые дубы.

— Я забирался на один, провел на нем целую, пусть и короткую, ночь.

Она моргнула.

— Вы — что?

— Забирался на один прекрасный старый дуб. До самой прекрасной вершины, пока ветви выдерживали вес моего тела.

Моя последняя реплика далеко вышла за пределы шести слов, а потому вызвала замешательство.

— Почему вы это сделали?

— Мне пришлось.

— Лазать по деревьям опасно.

— Не лазать не менее опасно.

— Я никогда не делаю ничего опасного.

— Иногда опасно даже вылезать из постели.

Она решила больше не смотреть на меня. Вернулась к сортировке грязного, раскладывая привезенное в тележке в две стиральные машины.

— Вы можете оставить ваши вещи, мистер Одд. Я ими займусь.

— Мои вещи? — переспросил я, потому что могу сыграть под дурачка не хуже любого.

— Те, что вы хотели постирать.

Я еще не решил, хочу я, чтобы она накрахмалила ножовку или нет, поэтому пока оставил наволочку при себе.

— Мистер Волфлоу предъявляет к прислуге очень высокие требования. В доме так чисто.

— Это прекрасный дом. Он заслуживает того, чтобы в нем поддерживался идеальный порядок.

— Мистер Волфлоу тиран?

Не прерывая своего занятия, Виктория искоса глянула на меня, а в ее голосе послышалась обида за своего босса.

— Откуда вы это взяли?

— Богатые люди иногда очень требовательны.

— Он замечательный работодатель, — заявила она, осуждая меня за то, что я позволил себе усомниться в достоинствах хозяина Роузленда. — Я не захочу никакого другого, — и с нежностью влюбленной школьницы добавила: — Никогда не захочу.

— Так я и подумал. И мне он представляется святым.

Она нахмурилась.

— Так почему вы спросили, не тиран ли он?

— Из осторожности. Я хочу получить здесь работу.

Она вновь встретилась со мной взглядом, потом покачала головой.

— Вакансий нет.

— Мне кажется, что охранников маловато.

— Двое сейчас в отпуске.

— И Генри Лоулэм говорит, что отпуск у него восемь недель. Это великолепно.

— Но вакансий нет.

— Генри отгулял только три недели из восьми. Говорит, что мир за этими стенами изменяется слишком быстро. И только здесь он чувствует себя в безопасности.

— Разумеется, здесь он чувствует себя в безопасности. Кто здесь не будет чувствовать себя в безопасности?

Я предположил, что тридцать четыре мертвые женщины в подвале мавзолея в какой-то момент определенно почувствовали, что пребывание в Роузленде для них очень даже опасно, но не стал касаться этой темы, чтобы Виктория не приняла меня за какого-нибудь зануду.

Если мне когда-нибудь и захотелось бы стать следователем ЦРУ, я быстро потерял бы интерес к этой работе, узнав, что вытаскивать информацию из террористов дозволяется, лишь предлагая им конфетку. Но меня радовало, что я могу получать весьма любопытные ответы от служанки, даже не переодеваясь в одного из трех мушкетеров.

Теперь, когда я изменил тактику и начал чуть подкалывать ее, в нашем разговоре могли появиться враждебные нотки, а в этом случае мне пришлось бы принимать определенные меры, чтобы помешать ей сообщить кому-либо о моем присутствии в доме.

К сожалению, я еще не решил, что же мне с ней делать. Во всяком случае, мне очень не хотелось пристрелить ее.

Она практически закончила раскладывать грязное по стиральным машинам.

— Генри Лоулэм сказал мне, что Роузленд нехорошее место, но я решил, что он шутит, учитывая, что он не может подолгу находиться вдали от него.

— Генри читает слишком много поэзии, слишком много думает и слишком много говорит, — теперь голосом Виктория Морс совсем не напоминала школьницу.

— Ух ты! Вы действительно одна семья.

На мгновение сверкнувшая в ее глазах ярость подсказала мне, что она с радостью откусила бы мне нос, а потом передала Паули Семпитерно, чтобы он пустил пулю мне в лицо.

Но Виктория Морс умела маскировать свои истинные чувства. Едва я опустил на пол наволочку с ножовкой, она спрятала клыки, сморгнула яд из глаз, уксус в ее голосе сменился медом, и она заговорила, как полный обаяния ребенок, защищающий честь ее любимого отца:

— Извините, мистер Одд.

— Да ладно.

— Пожалуйста, простите меня.

— Уже простил.

— Видите ли, просто терпеть не могу, когда кто-то несправедлив к мистеру Волфлоу, потому что он действительно… он потрясающий.

— Я понимаю. Меня тоже выводит из себя, если кто-то плохо отзывается о Владимире Путине.

— О ком?

— Не важно.

Виктория покончила с бельем и заломила руки, словно провела немало времени, изучая драматические жесты героинь мелодрам эпохи немого кино.

— Просто бедный Генри… он хороший человек, мне он как брат, но он один из тех людей… вы можете подарить ему целый мир, но он все равно будет несчастлив, потому что в придачу вы ему Луну не подарили.

— Он хочет, чтобы прилетели инопланетяне и сделали его бессмертным.

— Что с ним не так? Почему он не может быть счастливым с тем, что у него есть?

— Действительно, почему? — вопросил я, словно Генри достал и меня.

— Ной — умнейший человек, один из величайших людей, когда-либо живших на этой Земле.

— Я думал, он возглавлял хедж-фонд.

Едва я произнес эти слова, как дверь комнаты-прачечной открылась и вошел высокий, тощий, усатый мужчина в черном костюме, тот самый, который сказал мне, что видел меня там, где я еще не успел побывать, и что он надеется на меня. Как выяснилось, его глубоко посаженные глаза тоже темные, и горели они очень ярко. Ни у кого я не видел более пронзительного взгляда, и ничуть не удивился бы, если от него у меня закипели мозги.