у вас точно немало, – подала вдруг голос Розалин. – У любой хорошенькой девочки они есть, а вы и красивая, и добрая, только дичитесь и не умеете себя поставить.

Улыбка Бенджамина стала почти самодовольной: вот видишь, дорогая кузина, даже эта горничная со мной согласна.

– Спасибо, Розалин, – сказал он прохладно. – Чай очень вкусный, но к нему хотелось бы сливок.

– Зачем ты гоняешь бедную Розалин туда-сюда? – спросила Флоренс, когда горничная, поклонившись, вышла.

– Потому что ей не следовало вмешиваться в наш разговор. – Бенджи взял с подноса свою чашку. – И еще потому, что Дженни – жестокая тщеславная дура, которую слишком избаловали, чтобы в ее голове завелась хоть одна мудрая мысль, но я никогда не скажу такого о ней при ком-то из прислуги. Это, знаешь ли, вопрос чести.

Флоренс посмотрела в свою чашку – сквозь красноватый чай проступал рисунок на дне: пчелиные соты и цветы, блестящая золотая краска.

Не то чтобы Флоренс понимала в искусстве флирта, но за это лето она успела посмотреть на людей вблизи и сейчас могла сделать какие-то выводы. К примеру, что Дженни влюблена, а тот, кто ей нравится и чьим вниманием она желает владеть безраздельно, несколько дней назад в этом самом доме делал вид, будто Дженни не существует. Зато существует Флоренс – тихая, усталая настолько, что не пожелала с ним говорить. И то, как лорд Дуглас выскочил за ней, когда Флоренс ушла с чаепития, Дженни ранило, а значит…

А значит, Матильда тоже вполне могла вспомнить о своем обещании и испортить Флоренс жизнь, испортив дорогое платье.

Флоренс посмотрела на кузена. Бенджамин пил чай, поза его была ленивой, взгляд – серьезным. Рассказать, что другая его сестра, спокойная, рассудительная Матильда, однажды опустилась до открытой угрозы, Флоренс не могла – так же, как не смогла рассказать об этом констеблю Гроуву. Что-то внутри не давало; казалось – открой ты рот и произнеси имя, ничего особенного, но Флоренс от одной мысли об этом чувствовала, как губы перестают ее слушаться.

– Что-то ты опять побледнела, дорогая кузина, – обеспокоенно заметил Бенджамин, и поза его перестала быть ленивой. – Пилюли с тобой?

Флоренс слабо улыбнулась и достала из кармана платья пузырек.

– Наверное, стоит поесть, – сказала она. – Но после этого… жира я и думать не могу о том, чтобы прикоснуться к еде.

В глазах Бенджамина мелькнуло сочувствие. Он покачал головой и вдруг перевел разговор совсем на другое. На погоду, которая все еще была такой замечательной, что хотелось гулять в парках, наслаждаясь сдержанным теплом и последней яркой зеленью. На книгу, которую недавно принес Флоренс: это была изящная вещица, роман в письмах, главная героиня которого пыталась выжить в строгих правилах высшего света. Пожалуй, некоторые вещи в нем были Флоренс не до конца понятны, поэтому она слушала восторженные объяснения Бенджамина внимательно. До тех пор, пока дверь не открылась и не вошла Розалин. Без сливок к чаю, но с новостями: дядя Силбер попросил позвать Флоренс к нему в кабинет.

Лицо у нее при этом было странным: испуганным, тревожным и грустным, словно Розалин в чем-то глубоко разочаровалась.

Флоренс встала, чувствуя, как подкашиваются ноги. Бенджамин тоже встал и подал ей руку.

– Провожу тебя до отцовской пыточной, – сказал он зло. – И останусь за дверью. Что бы ни случилось, Фло, я буду рядом.

Бенджамин сам открыл Флоренс дверь в кабинет лорда Силбера, но снаружи ему остаться никто не дал: там, в кабинете, были все. И леди Кессиди, и кузины, и сам дядя Оливер, и даже констебль Гроув.

– Проходи, Флоренс, – сказал дядя.

Он стоял рядом со своим столом, без сюртука, с закатанными по локоть рукавами и ослабленным узлом шейного платка. Для всегда собранного и строгого лорда Силбера этот вид, такой, словно он только что опустился до физического труда, был чем-то совершенно невозможным.

– И ты проходи, Бенджамин, – добавил дядя так же прохладно. – Оба проходите и садитесь.

Он был недоволен и зол, от этого хотелось спрятаться где-то, стать тише замершей мышки, незаметной и маленькой. Знакомое чувство беспомощности, которое всегда появлялось перед дверью в дядюшкин кабинет, снова захватило Флоренс. Только в этот раз она оказалась здесь не одна – и оттого было даже тревожнее.

Флоренс села в кресло, на которое указал дядя, Бенджамин встал за ее спиной, тоже притихший и смущенный. Его рука скользнула по плечу Флоренс, ласково сжала: держись, дорогая кузина! Флоренс вздрогнула и огляделась.

Дженни сидела с идеально ровной спиной, сложив руки на коленях, как примерная девочка, и опустив плечи. Темно-розовый шелк ее платья только подчеркивал и бледность кожи, и почти болезненный румянец на щеках. Пальцы комкали платок. Дженни нервничала, и Флоренс, привыкшей к другой кузине – уверенной, самовлюбленной, знающей, что за один взмах ресниц ей простят и дурную шутку, и случайную грубость, – было странно видеть ее вот такой. Не капризно надувшейся, а по-настоящему испуганной.

Матильда же была спокойной и равнодушной. Или усталой. Она сидела рядом с матерью и ждала, ни капли не тревожась. Возможно, подумала Флоренс, ее расстраивает лишь то, что здесь не забьешься в угол с книгой.

– Я рад, что мы все наконец собрались. – Дядя скрестил руки на груди. – Пусть и по столь… неприятному поводу. Констебль Гроув, спасибо, что уделили моей семье внимание. Мне очень жаль, что пришлось отвлекать вас от службы…

– Ну что вы, лорд Оливер. – Констебль улыбнулся. – Моя работа заключается в том, чтобы по мере сил восстанавливать справедливость. Неважно, в испорченном платье дело, в пропавшем котенке или в похищенных ценностях.

Он посмотрел на Флоренс и еле заметно кивнул ей. Лорд Силбер откашлялся и тоже посмотрел на нее – холодно, остро. Дальше взгляд скользнул на Дженни, потом на Матильду и на леди Кессиди, которая тоже сидела, опустив голову и сжав губы, – словно провинившаяся ученица в кабинете директрисы, знающая, что впереди гневная отповедь.

– Я очень разочарован, – сказал лорд Силбер наконец. – Тем, что в моем доме испортили дорогую вещь. Тем, что ее испортили намеренно. А еще тем, что к этому причастен один из членов моей семьи. Один из моих детей. Моя собственная дочь, в сердце которой не нашлось ни благодарности за все, что для нее сделано, ни сострадания к ближнему.

Дженни всхлипнула и опустила голову. Матильда тоже вздрогнула.

– Видимо, я был слишком добр ко всем вам и слишком многое позволял вашей матери, – продолжил лорд Силбер. – Которая вас и избаловала бесконечными потаканиями. Я думал, что мои дочери воспитаны достаточно хорошо, чтобы подать добрый пример сироте, которую я принял в дом, но я ошибся. Единственный пример, который они могут подать, – это пример подлости и злобы. – Голос дяди звучал почти как голос отца Сэмюэля на проповеди, и Флоренс тоже вздрогнула.

Пусть гнев был направлен не на ее, она почувствовала, как кровь жарко забилась в висках и голова стала вдруг тяжелой.

– Папа, я не… – попыталась вмешаться Матильда, но лорд Силбер сделал ей знак замолчать.

– Неважно, кто из вас подкупил служанку, – сказал он холодно. – Вторая должна была предупредить это и не дать сестре совершить глупость. Вы обе будете наказаны. А ты, Дженнифер Силбер, сейчас встанешь и постараешься найти в себе силы извиниться перед всеми. Перед Флоренс и констеблем Гроувом в первую очередь.

Дженни встала с места и замерла. Она все еще была прямой, почти величественной, как на приеме у какой-нибудь герцогини, и ни дрожащие губы, ни крупные слезы, зависшие на подбородке, не умаляли ее красоты.

Их сходство с отцом бросалось в глаза, и дело было не в общем цвете волос, и не в росте, и не в стройности: Дженнифер Силбер сейчас тоже злилась. И взгляд ее тоже был полон разочарования. Она вздернула подбородок и посмотрела на отца так, словно он обманул ее, лишив своей поддержки.

– Мне жаль, – начала Дженни сдавленно и шмыгнула носом. – Мне жаль, мистер Гроув, что моя глупость стала причиной беспокойства.

– Надеюсь, мисс Дженнифер, вы сделаете выводы, – сказал констебль Гроув почти мягко.

– Непременно, мистер Гроув, – ответила Дженни. – Пожалуй, мне стоит обсудить этот случай с духовником, дорогой отец.

– Да, зависть и тщеславие, моя дорогая дочь, – сказал лорд Силбер, выделив слово «дорогая» едкой интонацией. – Зависть и тщеславие не только отравляют душу, но и мешают ясности мыслей. Ты определенно обсудишь это с отцом Сэмюэлем, но сейчас, прошу, выполни мою