Может быть, я малость спятила после бойни. Или пыталась, таким образом, выпрыгнуть из собственной кожи, помня о том, как мои родители играли свои роли, и роли эти означали быть моими отцом и матерью, а причина, по которой я воспринимала их как актеров, крылась в той невероятной скрытности, между тем как они должны были ослабить бдительность, показать мне свои страхи и сомнения, отчаяние и безысходность, когда наша ситуация становилась все хуже, а мир демонстрировал свой истинный дурной нрав. Но из-за меня они только и делали, что притворялись, и как же мне хотелось вернуться назад и посоветовать им не поступать так. Все, что мне хотелось теперь, это увидеть их самими собой, запомнить их. Вот о чем я думала, глядя сверху вниз на лицо Вика и желая, чтобы мы раскрылись друг перед другом, забыли, что Вик тоже играет роль. Как и Борн. Наши жизни стремительно катились в тартарары.

– Последыши тебя услышат, придут и слопают нас обоих, – чуть погодя прошептал Вик, видимо, после того, как убедился, что сама я не собираюсь его лопать.

Мы были близки, восхитительно близки.

– Тебе бы понравилось.

– Нет, это тебе бы понравилось!

И мы сердито, скованно засмеялись.

Он прекратил сопротивляться, позволяя мне целовать его вновь и вновь, обнюхивать, как медведице. Вот что означало примерить на себя шкуру Морда или Мордовых последышей. Сопение, сознание огромной силы, добыча, которой не уйти. Прижавшись к Вику, распластавшись на нем, я впервые поняла, что счастье не приходит к нему по щелчку пальцев. Не счастье вообще, а его отблески. Отблески счастья промелькнут мимо, если только Вик не поймает их с помощью своих алко-гольянов или мемо-жуков; бремя его жизни слишком тяжело, он ни на минуту не забывает о нем, бремя, которое, должно быть, сопровождает его с рождения.

Находиться сверху мне было нелегко из-за чрезмерной худобы Вика. Какое-то время спустя, когда над зданием Компании поднимались вверх черные дымы, а люди в низине, лишившиеся убежищ, судорожно искали новые, я скатилась с Вика и вытянулась рядом, положив руку ему на грудь. Надо же, такое хрупкое сердце у такого твердого мужчины.

– Как же нам быть, Рахиль? – спросил Вик. – Я не знаю. Я больше ничего не знаю.

– Укреплять Балконные Утесы. И ждать, – ответила я.

У меня кончились хитрые ловушки, а единственный план, который приходил мне в голову после вида Морда, напавшего на Компанию, это надежда, что кто-то придет и спасет нас. Только некому было приходить.

Мы еще какое-то время продолжали обнимать друг друга в том тайном месте, в нежданном укрытии, а город продолжал тлеть, и мир продолжал меняться, забыв о нас.

Хотя мы не знали, жива Морокунья или погибла, главной нашей бедой стали последыши, заполонившие город после ракетной атаки. В то время они так часто мне снились и я так много о них думала, что уже не могла разобрать, что из этих снов и мыслей – мое, а что – чужое, внушенное кем-то. Именно так: я себя чувствовала, словно это была уже не совсем я. Какое-то время казалось, что всем происходящим управляют последыши, и все это наваждение – результат их фокусов. Даже отказ Борна читать мои книги представлялся теперь частью их плана, до такой степени я потеряла рассудок. В моих снах последыши научились летать, окошко в крыше над бассейном вдруг распахивалось и в его зияющий зев устремлялись последыши, чтобы завербовать Вика, и тот начинал злоумышлять с ними против меня и Борна с целью единолично завладеть Балконными Утесами.

Мордовы последыши, спотыкаясь, как пьяные, в лужах пролитой ими крови, рычали слова на неслыханном прежде языке, их клыкастые пасти даже во время нескончаемых убийств изрыгали мысли и желания, которых не имел никто и никогда в этом городе. Даже сам Морд. А мы по внутренностям их жертв пытались угадать, чего же на самом деле хотят золотые медведи, пытались отыскать смысл… хоть в чем-нибудь.

Морд ни разу еще не произнес ни одного осмысленного слова, он только рычал и ревел. Тогда как последыши, созданные по его образу и подобию, говорили непрерывно, пока разрушали стены и высаживали двери, добираясь до свежего мяса, прятавшегося за ними. Они не желали или не могли молчать. Иногда – просто бормотали себе под нос. Иногда пыхтели. А то заводили хором гортанную песнь. По звукам их непереводимой, раскатистой речи мы определяли, где они находятся в данный момент. Но у нас не было ни толмача, ни словаря, так что судить о последышах нам приходилось по их делам. И тогда мы поняли, что единственный выход – сжить их со свету, остановить поток их невнятной речи, не заботясь о том, какое место они занимают в империи Морда, точно так же, как они хотели изжить нас самих.

Но в основном мы прятались от них или обходили стороной, в надежде избежать смерти. Пытались маскировать свои запахи и свое жилище. Поменьше бывать снаружи. А поскольку значительная часть наших клиентов погибла или разбежалась, мне не составило особого труда убедить Вика сидеть внутри наших укреплений.

В те времена я часто просыпалась посреди ночи от кошмаров, в которых огромный глаз Морда сиял над моей постелью, подобно злобному солнцу, окончательно заменив собой настоящее светило. Я просыпалась лишь для того, чтобы обнаружить, что единственный, кто на меня смотрел – это Борн, нуждавшийся, как я тогда полагала, в утешительных разговорах.

И я старательно исполняла свой долг, даже если была уставшей до полусмерти, потому что не хотела вновь его потерять. Боялась этого больше всего на свете. Еще боялась, что он для меня постепенно растворится в рутинных заботах, в которую превратилась моя жизнь: укрепить стены, возвести новую баррикаду в конце опасного, на мой взгляд, коридора, выкопать ловчие ямы. Заприметив однажды, как из своего логова вылезают дикие дети, мы начали бояться и людей, которые могли сделать подкоп и напасть на нас. Иногда мы действительно слышали звуки раскопок, ленивое поскребывание то здесь, то там, и я думала, что это, должно быть, последыши, может, даже просто развлекающиеся, безо всякой мысли о том, чтобы расправиться с нами. Но так будет недолго, совсем недолго, считал Вик.

Примерно в половине случаев, приходя ко мне, Борн принимал, как он сам выражался, «походную модификацию» и становился цвета голубого льда с золотыми разводами, от которых на стенах появлялись звездчатые узоры. Мои светлячки уже потухли до уровня, который он считал приемлемым. В этой модификации у него оставалось только два глаза, зато необыкновенно ярких.

Иногда Борн раздувался, становясь похожим на огромный, мясистый баклажан, а его щупальца опускались вниз, поддерживая тело в вертикальном положении. Однако все чаще он начинал с такой скоростью менять свою форму, что на него было трудно смотреть, человеческие глаза к подобному не приспособлены. Я не знала, теряет ли он контроль над собой или входит в некую новую фазу развития.

Я постаралась привыкнуть к тому, что сам он появлялся в моей комнате, когда хотел, тогда как мне приходилось предварительно обговаривать свои визиты к нему. Иногда заставал меня, устало стягивающей ботинки после напряженного дня или расхаживающей в одном нижнем белье. Использовать биотехов для защиты дверей в наши квартиры стало непозволительной роскошью: ведь Борн полагал, что нет ничего ценнее еды.