— Ничего не видно, — сказал он. — А нет, видно… Гуляет наш лейтенантик. Любуется видами.

— Что ж… — невольно вздохнул Лысухин. — Пускай себе гуляет. А у нас серьезные дела.

…Впоследствии, анализируя свой разговор с заключенными, Лысухин, сам себе удивляясь, отмечал, что он почти ничего не помнит из этого разговора. Это было тем более удивительно, что капитан обладал прекрасной, цепкой памятью. В некоторых случаях просто-таки фотографической. А тут нате вам: содержание разговора не отложилось у него в памяти. Скорее всего, это случилось из-за того, что уж слишком были напряжены нервы Лысухина. И еще — он чувствовал, что устал. Причем это была не физическая, а какая-то другая усталость — душевная, что ли… А может, все произошло из-за того, что говорил с заключенными большей частью не сам он, а Гром. А Лысухин лишь изредка вставлял слова и короткие фразы. Так он делал преднамеренно, потому что не хотел быть многословным. Он понимал, что чем больше он будет говорить, тем меньше его собеседники-заключенные будут ему верить.

Но вот результат разговора Лысухин помнил прекрасно. Тем более что этот результат был очень обнадеживающим. Совместными усилиями Лысухину и Грому удалось преодолеть молчаливую неприязнь заключенных к собственным персонам и убедить их, что они, Лысухин и Гром, никакие не изменники и не враги, а друзья, пришедшие на помощь. И еще — что в данной ситуации они рискуют гораздо больше, чем сами заключенные.

— Что нам делать? — спросил один из заключенных.

При всем при том, что бо́льшая часть разговора не отложилась в памяти Лысухина, этот вопрос он запомнил накрепко. Потому что это был не просто вопрос, это было выражение доверия к нему. Этот вопрос означал, что не напрасно Лысухин вместе со Стариковым подвергали сейчас свои жизни просто-таки немыслимому риску, что они, как бы ни сложилась их дальнейшая судьба, а сдвинули с места непосильную глыбу. Отныне все зависело уже не столько от них, сколько от самих заключенных — поверят ли они в то, что на далекой и, казалось бы, навсегда утраченной ими Родине кто-то о них помнит, переживает, желает им спасения. Вот даже прислали в лагерь спасителей…

Помнил Лысухин и свой ответ.

— Что вам делать? — переспросил он. — Записываться в диверсанты либо в каратели. Лучше, конечно, в диверсанты, потому что диверсантов рано или поздно отправят в советский тыл. А уж там-то сдаться проще простого. А с паролем и того проще. Но всех-то в диверсанты, конечно, не возьмут. Значит, записывайтесь в каратели. Сдадитесь партизанам. Они тоже в курсе… Главное, ничего не бойтесь. Помните, что это ваша единственная возможность оказаться на свободе. Так что агитируйте тех, кому доверяете. А те пускай агитируют других. И получится у нас лавина… Да, а когда будете сдаваться, то не забудьте пароль. Скажете «Привет от иволги», и все для вас будет замечательно. А обо мне забудьте. Вот прямо-таки нет меня в лагере в моем настоящем обличье! А есть инструктор по взрывному делу Лысый. Сволочь и изменник.

— Мы-то, допустим, выберемся таким способом из лагеря, — сказал на это один из заключенных. — А как же ты?

На это Лысухин лишь усмехнулся и махнул рукой. Потому что он и сам не знал, как выберется из концлагеря.

Глава 22

На следующее утро перед заключенными, как и обычно, произносились агитационные речи. На этот раз говорили Стариков и Лысухин — так распорядился майор Литке. Ради такого случая он самолично прибыл на утренний развод, стал в стороне и с отсутствующим видом принялся наблюдать за традиционным действом. Было непонятно, для чего Литке совершил такой демарш: то ли он в чем-то подозревал Старикова и Лысухина, то ли руководствовался какими-то другими соображениями, то ли просто решил развлечься. Но факт оставался фактом: вот понурый строй узников, вот перед строем Лысухин и Стариков, а вот в стороне с непроницаемым лицом — майор Литке.

Первым перед заключенными говорил Стариков. Говорил он в общем и целом то же самое, что много раз говорили до него и другие агитаторы. Ну а что он еще мог сказать, коль все уже было говорено и переговорено?

Затем речь произнес Лысухин. Он был краток.

— Братва! — сказал он. — Не желаю я произносить перед вами никаких речей. Для чего они, речи, коль вы и сами все понимаете? А если понимаете, то делайте выбор. А выбор такой: или вы загнетесь в этом лагере, или еще малость повоюете против нашего заклятого врага. Ну а кто он, этот враг, мне вам объяснять не нужно — вы и без меня это знаете. Вот и все, что я хотел вам сказать.

Речь, которую произнес Лысухин, была обтекаема и многосмысленна, и всяк мог оценить ее по-своему. По этой самой причине произнесенные Лысухиным слова были рискованны и опасны. А вдруг, к примеру, тот же майор Литке учует в этой речи нечто крамольное? Мало ли кого Лысухин мог назвать заклятым врагом? Но все обошлось. То ли майор плохо знал русский язык и по этой причине не уловил истинный потаенный смысл слов, сказанных Лысухиным, то ли он принял их за чистую монету, то ли он вовсе не слушал Лысухина… Но после произнесенной Лысухиным краткой речи майор Литке даже не пошевелился и не подал охранявшим узников солдатам никакого знака.

Зато в рядах заключенных произошло оживление. Многие узники подняли головы, в строю послышались голоса, задняя шеренга стала напирать на переднюю. Солдаты насторожились, майор Литке поднял голову. Из строя один за другим стали выходить заключенные. Это были желающие записаться в каратели или диверсанты. Тех, кто вышел, было довольно-таки много — никак не меньше пятидесяти человек. При виде такого количества добровольцев Литке даже сдвинулся с места.

— Вот это молодцы! — бодрым голосом произнес Лысухин. — Правильный поступок! Ну а что же остальные? А, братва? Понимаю, вам надо подумать и решиться. Что ж, думайте… Время у вас еще есть.

Майор Литке отдал распоряжение, солдаты подошли к вышедшим из строя узникам, отделили их от остальных заключенных и увели. Старикову и Лысухину майор велел быть у него через пятнадцать минут.

— Слушаюсь! — ответил за себя и за Старикова Лысухин. — Непременно будем!