Вскоре он увидал, что за деревьями мелькает свет, и это оказалась старая мельница Кэка Спаррока.

Ох и мрачное это было местечко! Большой водопад стекал в глубокий пруд с таким звуком, что на душе становилось одиноко и тоскливо, но капитан Эб постучал в дверь рукояткой хлыста и вошел.

А за дверью старый Кэк – развалился в кресле с флягой рома под рукой. Ох и жуткий же он был выпивоха! Но человек все-таки неплохой: и язык у него подвешен, и угождать мастак; да и капитана принял как надо.

– Вишь ли, Кэк, – говорит капитан Эб, – заплутал я, дорогу замело, а тут гляжу – твой забор.

– Дело житейское, – говорит Кэк, – располагайся.

Потом старик Кэк достал жестяной фонарь и пошел к забору помогать капитану вытаскивать его животин. Пущай, мол, переночуют в амбаре. Так что скотину пригнали в амбар, да и телегу с нею; а грозища к тому моменту разыгралась – будь здоров.

Но Кэк разжег яркий огонь, потому что, вишь ли, недостатку в поленьях, спасибо мельнице, не имел; а треск огонька ему и за приятеля. Он еще как поднимает настроение, огонек-то. Старик Кэк достал допотопный чайник и стока грога сготовил – закачаешься, так что они с капитаном Эбом неплохо проводили время. Кэк был мастер до историй, да и Эб не отставал, так что вскорости хохот да похрюкивания в доме были не тише грома снаружи. Вдруг под полночь возьми да раздайся ни оттель, ни отсель громкий стук.

– Боже правый! Эт еще что? – говорит Кэк. Да и любой бы удивился: сидишь себе попиваешь да погогатываешь, а тут невесть кто в дом просится; тем паче, что ночь была жутко ветреная – поди тут не испугайся непрошеного гостя!

Так вот, обождали они с минуту и не услышали ни звука, окромя ветра, скрежещущего в трубе. Старина Кэк ужо было собрался продолжить историю, да тут раздался такой стучище, что дверь чуть не вылетела с петель!

– Ну что ж, – сказал старик Кэк, – если это дьявол, то дверь нас не убережет, пущай заходит и делает свое дело.

Встал он, открыл дверь и – что бы вы думали – увидал на пороге старуху Кетури. Вам бабушка поди сказывала про Кетури? Она захаживала временами на службы – муж-то у ней был из верующих индейцев; но Кетури была из таких дикарей, что ее вести в храм – все одно, что кошку или пуму. Боже правый! Бывало, придет на службу, усядется на скамью для индейцев, а как зазвонит полдневный колокол, пастор Лотроп с женою пойдут между скамьями к алтарю, и все в храме, ясное дело, на ноги поднимутся, а Кетури сидит себе да щурится; поговаривали, она ожерелья плела из змеиных хвостов, кошачьих зубов и прочей языческой дребедени, и людям казалось, что сам Искуситель в ней сидит. Бывалоча повернешься, а она глядит на леди Лотроп с таким прищуром, что напужала бы, небось, и мертвого, да все тянет к ней свою смуглую морщинистую шею. Кажется, вот-вот бросится, как змея на кролика. Но леди Лотроп жалела старуху, как жалела всякую божью тварь. Бывало, после службы поклонится, улыбнется, проходя мимо Кетури, а та будто и не заметит. Вишь ли, отец у Кетури был колдун из индейцев на Мартас-Винъярде, ходили слухи, что ее саму дитем отдали лукавому в услуженье: так или иначе, наставлять ее на путь истинный было гиблым делом. Ее отправляли раз или два к отцу Лотропу учиться вере, но он не добился от нее ни словечка: сколько ни распинайся перед ней, все одно глядит с презрением и молчит. Поговаривали, мол, в прежние времена от Кетури бы так просто не отвязались, но отец Лотроп был добряк и дал ей остаться при своем. Все думали, что Кетури – ведьма: по крайности, знала она куда больше, чем следует, потому народ ее стерегся. Когда старуха показалась в дверях, Кэк порядочно трухнул – капитан Эб говорил, что в жизни не видел, чтобы кто пужался сильнее.

Вишь ли, ребятня, Кетури-то была сухая, сморщенная и коричневая, как высохшая лоза, но маленькие змеиные глазки у ней побегивали да посверкивали, так что взглянешь на них – голова закружится. Говаривали, на кого Кетури озлобится, тот рано ли, поздно ли помрет страшной смертью. Так что в какой бы день и час старуха ни решила наведаться, хозяин впускал ее в дом от греха подальше; однако ж и приход ее был недобрым знаком. Кетури гуляла по округе, как ветер: приходила, когда вздумается, гостила сколько хотела и уходила, как была готова и ни минутой раньше. Кетури неплохо болтала по-нашенски, но с таким видом, будто б это ей в тягость, а сама вечно бурчала себе под нос индейские словечки и словно с кем-то глазу не видным перемигивалась да перемаргивалась, так что общество ее было не из приятных; однако ж народ чуть не в лепешку разбивался, чтоб ненароком ее не обидеть. Что ж, старик Кэк пригласил ее войти, не спрашивая, откуда пришла и зачем пожаловала, хотя знал, что от старухиного дома до его хижины добрых двенадцать миль, а снегу ужо намело Кетури по пояс. К тому ж капитан божился, что наутро на снегу не было ни единого следочка.

– И как же тогда она добралась до хижины? – спросил я.

– Неужто не видел, как ветер носит пожухлые листья? Капитан Эб говорил, мол, «ветер ее принес», а ветрина в ту ночь был такой, что казалось, это и впрямь ему под силу. Что ж, Кэк отвел Кетури в теплый угол и налил ей кружку горячего грога, но при ней, вишь ли, разговор не клеился – она сидела, качалась туда-сюда, прихлебывала грог, пришептывала под нос да поглядывала на огонь.

Капитан Эб говорил, что отродясь не слыхивал таких скрежетов и завываний ветра, какие раздавались в ту ночь из дымохода; а старик Кэк так напужался, что аж зубы стучали. Но капитан был не робкого десятка и не дал бы никакой женщине, хоть бы и ведьме, прервать разговор; как увидел, что стала бурчать да на огонь поглядывать – завел с нею беседу:

– На что смотришь, Кетури? Рассказывай, не стесняйся.

Капитан Эб, вишь ли, был добрый малый, да еще и слегка под хмельком.

После этих слов, рассказывал капитан, на лице у Кетури сверкнула зловещая улыбка. Старуха загремела ожерельем из костей и змеиных хвостов, захлопала глазами, посмотрела на дымоход и