Я не мог двигаться слишком быстро, потому бежал легкой рысцой и постоянно стонал от боли, прошивающей грудь. Мы добрались до конца улицы и увидели перед собой совершенно пустынную местность. Все жители района сбились в толпу, которая, лишенная какого-либо руководства, не догадалась, конечно, окружить нас. Путь домой для нас был свободен, а благодаря плащам, которые по щедрости своей дали нам эрейцы, мы скрывали полковые знаки отличия.

Носьереса нигде не было видно. Впрочем, преследовать его мы не собирались. В моем состоянии я не смог бы идти в ногу с Ферре, а о том, чтобы разделиться, и речи быть не могло. К тому же, капитан Восьмого кавалерийского полка был одиноким эрейцем с офицерскими знаками отличия, затерявшимся в мятежном квартале. Его шансы на выживание были не слишком велики.

* * *

– Если не считать того, что его закололи, как бронированную свинью, во время битвы с ордой изможденных и плохо вооруженных бедняков, то смерть Олуха была почти героической, – закончил я свой рассказ. – Кто знает, может, когда-нибудь о нем сочинят песню, в которой изрядно приукрасят всю ситуацию.

Считала и Йорлан хихикнули. Они пришли в мою келью, где я медленно приходил в себя, целыми днями лежа в постели. Оба с большим удовольствием выслушали рассказ о печальном конце Олуха.

– Это действительно ужасный способ покинуть этот мир, – заключил Считала. – Заколот тупыми, ржавыми кухонными ножами.

– Я не хочу вспоминать о нем таким образом, – заявил Йорлан. – Я предпочитаю помнить его таким, каким он был в самые прекрасные моменты. Когда Олух, вдрабадан пьяный, дрался со случайными людьми на улице. Совершенно голый, он выходил на балкон борделя и ссал прохожим на головы. Когда он убивал, насиловал и грабил целые деревни…

– Надо отдать ему должное, он был выдающийся мародер, – признался интендант, задумчиво вздыхая.

– Да, у него была поистине непревзойденная техника, никто не умел так эффективно, как он, лишать невинных людей имущества.

– И он предавался своему ремеслу с неподдельной страстью, столь редкой в наши дни. Таких грабителей в мире больше нет.

– Это правда, сейчас все эти халтурщики грабят деревни и города без какого-либо воодушевления и интереса к своей профессии, как будто совершенно не верят в свои силы, без какого-либо чувства призвания. А Олух действительно любил свою работу и вкладывал в нее всю душу.

Я прервал эту сентиментальную сцену и бесцеремонно приказал им выйти в коридор. Они пробормотали что-то о неуважении к скорбящим и ушли, изобразив, что хлюпают носами и проливают слезы над прискорбной судьбой сержанта. Наконец меня оставили в покое, и я смог заняться чем-то полезным. Меня ждало продолжительное выздоровление, во время которого чрезмерная подвижность была нецелесообразна, поэтому не оставалось ничего другого, как быть полезным в положении лежа. В течение нескольких дней, прошедших с того мордобоя, который мне устроил покойный сержант, мне предстояло продолжить свое знакомство с материалами о языческих верованиях провинции Каэлларх, которые я получил от Зеленого. Я не узнал из них ничего нового, они лишь повторяли и подтверждали то, что я уже знал из «Забытых бестий».

Помимо Зеленого и Считалы, ко мне регулярно приходил Цефель, изливая все новые проклятья в адрес Ифрита. Ника в очередной раз запретила нам мстить стукачу, считая это самым прагматичным подходом. Сержант совершенно потерял голову, он не думал ни о чем другом, кроме как о способе содрать с дантиста шкуру живьем. Он стал настолько рассеянным, что более я не мог поручить ему ни одной серьезной задачи. Единственное преимущество заключалось в том, что бойцы очень старались не давать ему повода для срыва, пока он находился в этом убийственном настроении, и дисциплина в роте неожиданно улучшилась.

И поскольку я по-прежнему был выбит из строя, Цефель постоянно злился, а Зеленый зарылся в книги по старым верованиям, то вся самая трудная работа досталась Чи. Я, конечно, имею в виду Доро Менехайма и его землю, которая была так важна для Вээн. На следующий день после потасовки у Ифрита я ввел сержанта в курс дела и в один прекрасный вечер отправил ее вместе с охраной в дом купца, чтобы она ему доходчиво разъяснила, почему в его же интересах незамедлительно погасить долг роду ван Доррен, причем в такой, а не иной форме.

Чи, которая до этого не раз издевалась над моей привычкой выбирать самое простое решение, сама повела себя не слишком деликатно. В сумерках она выломала дверь в особняк купца, вырубила его слуг и часовых, разбила какой-то бесценный фарфор и, наконец, сломала нос самому Менехайму. После этого спектакля она спокойно объяснила ему, что его прежняя фискальная политика была безответственной и неблагоприятной по отношению к уважаемым деловым партнерам, которые теперь требуют возмещения ущерба, а конкретнее – передачи в собственность определенного земельного участка. Она сообщила купцу, что завтра к нему явится представитель этих партнеров и представит ему готовое к подписанию соглашение, по которому Менехайм откажется от прав на соответствующие земельные участки. Купец, безоружный и полуголый, лежа на полу в своей спальне в окружении грозного вида хулиганов (ну, за исключением Чи), с радостью со всем согласился и пообещал без обсуждения подписать всё, что ему скажут.

Однако, когда на следующий день представитель семьи ван Доррен явился к дому должника, на него спустили собак. Купец, конечно, был не настолько глуп, чтобы обращаться к Городской страже или эрейским войскам за помощью. Сейчас ему не помогли бы даже связи во дворце губернатора. Вээн и ее родственники имели гораздо большее влияние, чем Менехайм, который не смог бы выиграть с ними в открытой войне. Тем не менее он не собирался слишком быстро сдаваться. Он нанял шайку собственных головорезов, которые должны были денно и нощно охранять его особняк, и вообще перестал выходить из поместья.

Чи, конечно, все равно нашла способ повлиять на него. Через два дня после того как купец превратил свой дом в крепость, кто-то разгромил трактир, принадлежавший его племяннику. Еще через день сгорел склад, где должник ван Дорренов хранил свои товары. А вскоре после этого дом, где жил брат Доро, так качественно забросали камнями, что в нем не осталось ни одного целого окна. После всего этого сержант перешла к последнему этапу своей операции. Безумный Йорлан одарил ее запасом своих «ароматов», и когда через два дня Доро Менехайм проснулся от блаженного сна, он обнаружил у постели труп своей любимой собаки.

Этого было достаточно, чтобы до купца дошла серьезность ситуации. В тот же день он сам явился в резиденцию ван Дорренов, чтобы добровольно подписать договор о передаче земель и отдать Вээн приглянувшиеся ей участки.

* * *

Первое, что я сделал, когда наконец встал на ноги, – это навестил Араи. Вээн ван Доррен не связалась со мной, несмотря на то что мы проделали образцовую работу по делу Менехайма. И поскольку я стал ее специалистом по грязной работе, стучать в дверь родового особняка и просить аудиенции вряд ли было бы правильно. Поэтому я поймал Ферре, чтобы он пошел со мной в качестве охранника, и медленным шагом выздоравливающего направился в бордель на Окольной.