Может быть, надо дождаться знака. Стука — одного-единственного.

Клара уверена, что услышит стук. Две минуты, а его всё нет, и она ломает пальцы, дышит неровно. Три минуты, пять.

Руки начинают дрожать. Ещё минута — и она всё бросит. Ещё шестьдесят секунд, и она спрячет верёвку, вернётся к Раджу и выйдет на сцену.

И вот он, стук.

Клара задыхается, грудь ходуном; крупные, тяжёлые слёзы ползут по щекам. Стук всё громче, настойчивей — град ударов. «Да, — слышит она в этом стуке, — да, да, да».

— Мадам?

Кто-то пришёл, но Клара не обращает внимания. На дверь она повесила табличку «Не беспокоить». Если это горничная, она увидит.

Журнальный столик, дорогой на вид, сплошь из стекла и острых углов, оказывается на удивление лёгким. Отодвинув его к стене, Клара ставит на его место барный табурет из кухни.

— Мадам? Мисс Голд?

Опять стук. Страх обжигает Клару. Выйдя на кухню, она отпивает глоток виски, затем — джина. Голова стремительно начинает кружиться, и Кларе нужно согнуться пополам и опустить голову, чтобы сдержать тошноту.

— Мисс Голд? — окликает тот же голос, ещё громче. — Клара?

Верёвка болтается наготове, ждёт. Старый друг. Клара встаёт на табурет, собирает волосы узлом.

Ещё один взгляд в окно, на людской поток и огни. Ещё миг, чтобы запечатлеть в памяти Руби и Раджа; скоро она будет с ними говорить.

— Клара? — зовёт тот же голос.

Первое января 1991-го, как обещала гадалка. Клара протягивает ей руки, и они вместе уносятся в тёмное-тёмное небо. Порхают, словно листья на ветру, такие крохотные в бесконечной Вселенной; кружатся, сияют; кружатся снова. Вместе они освещают будущее, даже отсюда, издалека.

Прав был Радж. Она звезда.

20

Прежде чем заговорить с Майрой, Дэниэл видел её трижды: в первый раз — в кабинке библиотеки Регенстайна, она что-то писала в красном блокноте; потом — на пороге студенческого кафе в подвальчике Лектория Кобба, со стаканом кофе в руке. В её походке была стремительность — когда она скользнула мимо, Дэниэла будто током ударило. Туже стремительность отметил он про себя спустя пару недель, увидев, как она бежит вокруг стадиона Стагг-Филд; но обратилась она к нему лишь в мае 1987-го.

Он сидел в общей столовой и жевал бутерброд со свининой по-мексикански. (Знай Герти, что он ест свинину, с ней бы случился удар. Он даже к бекону пристрастился, держал его в холодильнике у себя в квартире в Гайд-парке, и наверняка всякий раз, когда приезжал в Нью-Йорк, Герти чуяла запах.) В три часа дня столовая была почти пуста. Дэниэл обедал в это время, потому что его смена на практике начиналась в шесть утра и заканчивалась в полтретьего. Он ощутил холодок, когда открылась дверь, и ещё раз — когда узнал вошедшую девушку. Быстрым взглядом окинув зал, она двинулась в сторону Дэниэла. Он делал вид, будто не заметил её, пока она не остановилась возле его столика на четверых.

— Вы не против?.. — На плече у неё была добротная кожаная сумка, в руках — охапка книг.

— Нет, — отозвался Дэниэл, вскидывая глаза, будто только что её увидел. И убрал со стола мусор: смятую жестянку из-под кока-колы, упаковку от соломинки, похожую на змеиную кожу, красную пластиковую коробочку из-под бутерброда с каплями свиного жира и коричневого соуса. — Нет, что вы.

— Спасибо, — ответила девушка сухо, по-деловому. И, сев наискосок от Дэниэла, достала тетрадь, пенал и взялась за работу.

Дэниэл опешил. Кажется, от него-то она ничего и не хотела. Конечно, могли у неё быть и другие причины выбрать этот столик: близко к буфету, к тому же у окна, под скудным чикагским солнцем.

Нашаривая в рюкзаке книгу, он краешком глаза разглядывал девушку. Миниатюрная, но плотная; личико круглое, красивой формы подбородок, оливковая кожа усыпана веснушками; пушистые брови вразлёт, карие глаза, а ресницы очень светлые, золотистые. Прямые каштановые волосы до плеч.

Стрелка часов доползла до полчетвёртого, потом до четырёх. В четыре пятнадцать Дэниэл, откашлявшись, спросил:

— Что вы изучаете?

На коленях у девушки лежал серебристо-голубой плеер «Сони». Она сняла наушники:

— Что?

— Просто интересуюсь, что вы изучаете.

— A-а… Историю искусств. Еврейское искусство.

— Понял. — Дэниэл вскинул брови и улыбнулся, надеясь, что удачно изображает интерес, хотя на деле эта область не особенно его интересовала.

— Не одобряете?

— Не одобряю? Да что вы! — Дэниэл вспыхнул. — Вы вольны изучать что угодно.

— Спасибо, — ответила она с каменным лицом.

Дэниэл покраснел еще гуще.

— Простите меня, получилось высокомерно. Не хотел вас обидеть. Я и сам еврей, — добавил он из солидарности, а девушка покосилась на остатки бутерброда. — По происхождению.

— Значит, вам простительно, — сказала девушка и улыбнулась. — Меня зовут Майра.

— Дэниэл.

Стоит ли протянуть ей руку? Обычно он так не робел перед женщинами, а сейчас отважился лишь на ответную улыбку.

— Значит, от религии вы отошли? — поинтересовалась Майра.

— Да, — признался Дэниэл.

В детстве синагога была для него островком покоя: бородачи в шёлковых накидках с их ритуалами, яблоки в меду и горькие травы, молитвы. Он придумал собственную молитву и повторял каждый вечер, с завидным постоянством, как будто одно пропущенное слово чревато страшными бедами. Но страшные беды на него и вправду обрушились: он потерял отца, а следом и брата. Вскоре после смерти Саймона Дэниэл и вовсе бросил молиться. Отказ от веры дался ему легко, без внутренней борьбы. Вера ушла непринуждённо, не устояв перед логикой, — точно так же, заглянув под кровать, убеждаешься раз и навсегда, что никаких привидений там нет. Вот где уязвимое место Бога: он не выдержал критического анализа. Сдался. Исчез.

— А вы немногословны, — заметила Майра.

Что-то в её тоне заставило его рассмеяться.

— Дело в том, что… когда говоришь о религии… легко задеть человека. Или заставить защищаться. — Чтобы Майра не начала защищаться и сама, он добавил: — Я нахожу в религиозной традиции немало ценного.

Майра заинтересованно склонила набок голову:

— А именно?

— Мой отец был человек набожный. Я уважаю отца, и веру его уважаю. — Дэниэл умолк, собрался с мыслями; впервые в жизни он высказывал их вслух. — В известном смысле религия — высшее достижение человечества. Изобретя Бога, мы научились сознавать свои ограничения, а заодно придумали удобные отговорки, чтобы верить, что мы лишь отчасти способны управлять своей жизнью. На самом же деле большинству людей по душе некоторая доля беспомощности. И я уверен, что нам дана власть над нашей жизнью — столь огромная, что до смерти нас пугает. Возможно, выдумав Бога, человечество преподнесло себе величайший дар — дар душевного равновесия.