Французы голодали, а в штабе Винцингероде наслаждались «изобилием всякого съестного припаса», бескорыстно присланного из многочисленных «подмосковных». К обеду подавали даже редкие оранжерейные фрукты. Бенкендорф, Волконский, Лев Нарышкин и их новый приятель, командир полка Тверского ополчения князь А. Шаховской развлекались тем, что под музыку «оркестра Фитингофа» (порой даже под «Марсельезу») спаивали пленных французских офицеров трофейным французским вином, с присказкой «Ин вино веритас!», и выспрашивали у захмелевших «гостей» нужные сведения.

Впрочем, это был не единственный способ добычи информации. За ней ходили в Москву пятеро прикомандированных к отряду офицеров московской полиции. Они переодевались в штатское платье и пробирались в город довольно свободно.

Однажды — это было вечером 9 октября — разведчики вернулись с вестью одновременно радостной и страшной: французы покидают Москву и собираются взорвать Кремль! Наутро Винцингероде ринулся в город, чтобы спасти его от разрушения. С белым платком на казачьей пике он беспрепятственно доехал по Тверской до губернаторского дома, объявил первому встретившемуся французскому офицеру, что он парламентёр, и… был взят в плен. Передовые разъезды казаков находились слишком далеко, чтобы помочь своему командиру. Ожидавшие вестей Иловайский-четвёртый и Бенкендорф узнали об инциденте к вечеру и подготовились к вступлению в город на следующее же утро. Но прежде чем оно наступило, во втором часу ночи со стороны Кремля раздался ужасный взрыв, возвестивший о начале разрушения Кремля и освобождения Москвы.

Почти сразу Бенкендорф повёл на столицу свою бригаду — Изюмский гусарский и лейб-казачий полки, а вперёд послал трубача с письмом: сообщить французам, что за жизнь Винцингероде будут отвечать своей жизнью все французские генералы, находящиеся в русском плену, (винцингероде увезли к Наполеону, и одно время русский генерал и подданный подвластного Французской империи Рейнского союза находился под угрозой расстрела «за измену». Наполеон всё же не решился на казнь, и Винцингероде был отправлен для суда в Германию, но по дороге отбит казаками.)

Поспешное наступление Бенкендорфа и Иловайскогочетвёртого — двух старших по чину офицеров после Винцингероде — спасло город от многих разрушений. Как вспоминал переживший оккупацию чиновник Андрей Карфачевский, «со светом дня увидели мы русских казаков в Кремле, кои успели изловить оставленных для зажигания подрывов, французами учинённых, и, принудив их загасить многие фитили в бочках с порохом, спасли от разрушения соборы, монастыри, Спасскую башню, Оружейную палату, колокольню Ивана Великого, от коей оторвало пристройку с большими колоколами».

…Утром 11 октября Москва производила удручающее впечатление. Это было, по словам сопровождавшего Бенкендорфа Шаховского, «погорелище царской столицы». На окраинах припорошённая пеплом улица больше походила на большую дорогу, поскольку деревянных домов не осталось. Ближе к центру стали появляться обгоревшие каменные дома, «сквозные как решето, без кровель и окон». С Тверского вала «через пепелище, уставленное печными трубами и немногими остовами церквей», были видны Калужские ворота на противоположном конце города. Многие очевидцы запомнили его траурно-чёрным, потому что «полизанные пламенем дома, закопчённые снизу доверху высокие церкви были как бы подёрнуты крепом, и лики святых, написанные на их стенах, проглядывали с своими золотыми венцами из-за чёрных полос дыма». По всему городу продолжались пожары: перед уходом французы постарались поджечь всё, что ещё не сгорело. Город не казался вымершим — он был вымершим. На пустынных улицах накопилось столько мёртвых тел и падали, что, по свидетельству Бенкендорфа, «сквозь них приходилось прокладывать дорогу». Необычную для большого города тишину прерывали раздававшиеся то тут, то там выстрелы заблудившихся французских мародёров.

Особенно жутким был вид поруганного Кремля. Его стены были подорваны в пяти местах. В подкопах ещё лежали невзорвавшиеся бочки с порохом. Спасские ворота были забаррикадированы изнутри, а Никольские завалены обломками башни и Арсенала, так что внутрь пришлось буквально карабкаться. Догорал Кремлёвский дворец, а церкви были ободраны от куполов до самого пола, так что не оставалось «ни лоскута металла или ткани». Благовещенский собор был завален бумагами и бутылками, Архангельский — залит вином из разбитых бочек. В Успенском вместо огромного серебряного паникадила со свода спускались большие весы, а на Царском месте мелом был записан вес захваченных драгоценностей: 325 пудов серебра и 18 пудов золота. Вокруг собора стояли горны, в которых оккупанты переплавляли оклады икон и церковную утварь. Бенкендорф помнил Успенский собор в дни коронации императора Александра: парадным, блистающим богатством, наполненным высшими сановниками империи. Теперь его глазам предстала удручающая картина. «Я был охвачен ужасом, — вспоминал Бенкендорф, — найдя… поставленным вверх дном безбожием разнузданной солдатчины этот почитаемый храм, который пощадило даже пламя, и убедился, что состояние, в котором он находился, необходимо было скрыть от взоров народа. Мощи святых были изуродованы, их гробницы наполнены нечистотами; украшения с гробниц сорваны. Образа, украшавшие церковь, были перепачканы и расколоты. Всё, что могло возбудить или ввести в заблуждение алчность солдата, было взято; алтарь опрокинут; бочки вина были вылиты на церковный пол, а людские и конские трупы наполняли зловонием своды, которые были назначены принимать ладан».

Бенкендорф закрыл и опечатал храмы, дабы народ не видел московские святыни обесчещенными. Вокруг проломов и входов в Кремль он организовал охрану из лейб-казаков. Одновременно были выставлены караулы на всех заставах и часовые к уцелевшим зданиям. Эта охрана оказалась очень ко времени — не потому, что Бенкендорф опасался возвращения французов (хотя слухи об этом появились в первый же день), а потому, что начиналось второе разрушительное нашествие на Москву, нашествие подмосковного крестьянства.

«Город находится во власти нахлынувших сюда крестьян, которые грабят и пьянствуют», — жалуется Бенкендорф Воронцову в первом же письме из Москвы22. Днём и ночью, пешком и на телегах, с жёнами и детьми, группами по 10–20 человек и целыми обозами, с оружием, отбитым у неприятеля, окрестные крестьяне стекались в город поживиться запасами в недрах соляных складов и винных погребов, набрать медной монеты у Казначейства. Знаменитый актёр Сила Сандунов выдержал французское пребывание в Москве, но был настолько шокирован нашествием крестьян, да ещё сопровождавшимся кровопролитными драками за награбленное, что бросил дом, легендарные бани и бежа^ на Украину.

Московская полиция находилась в это время во Владимире, и только небольшой отряд Иловайского и Бенкендорфа был реальной силой, способной остановить новое разграбление Первопрестольной. Бенкендорф стал первым временным комендантом Москвы и немедленно начал действовать: разделил город на части, вверив каждую штаб-офицеру, поручил дворникам выполнять обязанности стражей-будочников и принялся выпроваживать наводнивших город крестьян. «Мне пришлось выдержать несколько настоящих сражений», — писал он Воронцову. Согласно рапорту Бенкендорфа, «в течение двух дней переловлено более 200 зажигателей и грабителей, по большей части выпущенных из острога преступников, и несколько поймано в святотатстве и смертоубийстве… Жителям домов дано… приказание охранять оные с тем, что ежели обитаемые ими дома загорятся или будут ограблены, то они подвергнутся наказанию, как преступники». Тех, кто приехал грабить на возах, Бенкендорф заставлял загружать мёртвые тела и падаль и вывозить в предназначенные для захоронения места. «Чем избавил Москву от заразы, жителей её от крестьянского грабежа, а крестьян от греха», — комментировал очевидец, князь Шаховской. Одновременно Бенкендорф разыскал сотни русских раненых, оставленных по домам, поместил их в странноприимный дом графа Шереметева и обеспечил продовольствием, так же как и более шестисот пациентов главного госпиталя.