– Как бы то ни было, руны у вас есть, эсэсовский нож для метания есть. Да, о ноже! Я ведь с самого начала хотел о нем рассказать, а ушел вообще в другую сторону. Воспоминания детства! Ты веришь, после подавления мятежа пацаны в Верх-Иланске года три в войну не играли, боялись, что родителей за разглашение тайны посадят.

– Мы уходим от ножа, Геннадий Александрович.

– Как-то у нас, году так в пятьдесят пятом, один мужик пошел за грибами в дальний лес и провалился в схрон с оружием. Сообщил в милицию, все изъяли, протокол составили, похвалили его за бдительность и честность. Прошел месяц, к нему чекисты с обыском: «Выворачивай карманы, сука! Куда деньги спрятал?» Оказалось, что мужичок этот в схроне пачку червонцев нашел и себе оставил. Если бы этот мужик вместо денег автомат домой принес, он бы у него до сих пор лежал.

– Нож для метания выглядит как новый.

– А что ему будет, если он в смазке хранился? Схрон с оружием – это ведь не обязательно помещение под землей. Это может быть деревянный ящик, закопанный в укромном месте. Годы прошли, доски на ящике прогнили, земля осыпалась. Пошел учитель за грибами и нашел тайник.

– Все говорят, что учитель впадал в оцепенение, когда Паксеева видел.

– Как-то после мятежа по поселку таблетки немецкие гуляли. Старшие пацаны говорили, что если съешь такую таблетку, то чувство страха пропадает. У брата про таблетки спроси, он пробовал.

Спать расположились так: мать и дочь на кровати в спальне, Клементьев с сыном в зале на диване, я – на полу, на матрасе.

Уже засыпая, я услышал шепот Геннадия Александровича:

– Андрей, у тебя родители успели картошку выкопать?

– Не знаю, я теперь в другой бригаде записан.

Наутро, перед выходом из дома, Клементьев протянул мне пару соцветий пряных гвоздичек.

– Держи, запах перегара отобьет.

– Пока я доеду, у меня любой запах выветрится.

– Держи, держи, потом пригодится… Ты вот что, Андрей, крепись! В областном УВД идет грандиозная проверка, даже из Москвы, из Комитета партийного контроля спецпредставитель приехал. Поговаривают, что в октябре грядут большие кадровые перемены. Меня планируют назначить начальником Кировского РОВД. Как только я обоснуюсь на новом месте, так постараюсь выдернуть тебя в город.

Я поблагодарил его и поехал на автовокзал.

До Верх-Иланска автобус идет полтора часа. Пока маршрут проходил по городу, я смотрел в окно, выискивал, что изменилось на улицах в мое отсутствие. На посту ГАИ, за которым начиналась трасса, я закрыл глаза и погрузился в дорожный анабиоз – состояние, когда одновременно дремлешь, думаешь о своем и прислушиваешься к разговорам в салоне автобуса.

«Дочери Клементьева через три года можно замуж выходить. Во сколько лет девочки в первый раз серьезно задумываются о замужестве? В пятнадцать уже прикидывают, что да как? Вчера Света Клементьева пару раз продефилировала мимо меня туда-сюда. «Воображуля!» – ее брат ничего не понял, у него пираты и парусники на уме, а у Светы молодой мужчина в гостях. Чувствуется, что еще пару лет назад Светочка была прекрасна, как ангелочек, но наступил период полового созревания, и внешность ее изменилась в худшую сторону: черты лица заострились, на лбу выступили прыщи, волосы стали тусклые и не такие пышные, как в детстве. Теперь, пока гормональный бунт не пройдет, Светлана будет в подвешенном состоянии: в кого же в итоге она превратится? В милую очаровательную девушку или в невзрачную неприметную школьницу-студентку-домохозяйку, которая пройдет рядом – и ни один мужик не обернется? Хотя… на вкус и цвет товарищей нет. Каждому – свое. Была у нас в рабочем общежитии Галька-парикмахерша: собой не дурна, язык подвешен, чистенькая, опрятная. Мой приятель Шамиль вздыхал по ней, как по сказочной принцессе, а мне она была совершенно безразлична. Как-то раз, на спор, парикмахерша пришла ко мне в комнату в полураздетом виде, и я ее тактично выпроводил. Шамиль, узнав об этом, схватился за голову: «Андрей, ты ничего не понимаешь в женщинах! Как ты мог ее просто так отпустить?»

…Галичане удлинили средний элемент в руне «Волчий крюк» и объявили получившийся знак своим национальным символом, этаким противовесом советской пятиконечной звезде. Никуда эти бандеровцы не делись, их всех Хрущев по амнистии освободил… Я никогда не поверю, что к убийствам в Верх-Иланске могут иметь отношение недобитые эсэсовцы или бандеровцы. Время не то, место не то, мотив преступления совершенно не ясен – Паксеев к побоищу 1949 года отношения не имел, так какого черта ему мстить? Не дал учителю жениться на своей дочери? Но сейчас не феодализм. Сгреблась бы его Неля и ушла жить к Седовым, и ничегошеньки бы он ей не сделал. Если Неля Паксеева до сих пор живет в родительской семье, значит, сама не очень-то хочет замуж за учителя.

…Я прожил в Верх-Иланске все лето и ни от одного человека не слышал о подавлении бандеровско-эсэсовского мятежа. Вот что значит страх, вбитый в наш народ на генетическом уровне! Секретность, мать ее! У нас все, чего ни коснись, секретно, но всем все известно. Говорят… говорят… у нас все говорят и ни о чем не пишут. Самые достоверные сведения о событиях в стране можно узнать, вернее, услышать: или по радио «Голос Америки», или на кухне у друзей. Так вот, рассказывали мне, что во время военных учений в пятидесятые годы маршал Жуков приказал на полигоне взорвать самую настоящую атомную бомбу и по зараженной местности погнал солдат в атаку. После учений у солдат взяли подписку о неразглашении военной тайны, и атомный взрыв засекретили на веки вечные. В Верх-Иланске подписку о неразглашении брать было не с кого: так или иначе в событиях 1949 года принимало участие все население поселка – от восьмилетнего Гены Клементьева до самой древней старухи. Не смогли подписку взять, так угрозой десятилетнего срока всем рот заткнули. Страх за судьбу близких – мощный стимул позабыть прошлое.

Помнится, помнится! Решил как-то мой отец поэкспериментировать – нагнать к празднику самогонки. Мне тогда было лет одиннадцать, не больше. Раздобыл папаша самогонный аппарат, поставил брагу, дождался, пока поспеет, и открыл винокуренное производство. Меня и брата родители строго-настрого предупредили: «Расскажете кому-нибудь, что папа на кухне делал, его в тюрьму посадят!» Самогонки, «первача» и «вторяка», получилось две трехлитровые банки – примерно пятнадцать бутылок водки различной крепости. На спиртном отец сэкономил, а я после его экспериментов целый год при слове «самогонка» вздрагивал, боялся семейную тайну выдать.

…Моя мать не умеет вкусно готовить. Ее борщ ничем не отличается от борща в столовой, жареная картошка – безвкусная, мясные блюда – пресные. В кулинарии моей матери нет души, она готовит не блюдо на стол, а еду: что дали, то и ешьте! Естественно, все можно списать на отсутствие продуктов в магазинах, но почему-то у предполагаемой тещи что ни блюдо – пальчики оближешь. Та же жареная картошка – хрустящая, запашистая, а картошка-то у всех одинаковая: что у Антоновых, что у моих родителей, что у Клементьевых… Картошка бывает двух сортов: красная и белая, вкусная и невкусная. Вчера у Клементьевых меня кормили отвратительной картошкой. Инга Суркова на маргарине такую же жарит. Поел у нее, не отравился – и слава богу! Интересно, как готовит Наталья? Маринка – та под настроение. Может «из ничего» вполне приличное блюдо соорудить, а может со злости зря продукты перевести. Как будет готовить дочь Геннадия Александровича – как мать или научится хрен в окрошку тереть?