Очень скоро Лимааль Манделья понял, что сражается с соперником, равных которому еще не встречал. Просто-напросто по своей некогда божественной природе Враг мог употреблять во благо или во зло всю человеческую мудрость и науку, хотя демоническая честь, необъяснимая для людей, но стреноживающая дьяволов и Панархов, не позволяла ему использовать сверхъестественные знания, чтобы неподобающе влиять на игру. Но и его природных сил хватало, чтобы свести бой с Лимаалем Мандельей к ничье. На зеленом сукне прилив битвы сменялся отливом, а отлив – приливом; то Враг вырвется на два фрейма вперед, то Лимааль Манделья догонит и перегонит его на фрейм. Враждующие стороны всегда разделяла горстка фреймов, не более.

Каждые четыре часа они делали часовой перерыв. Лимааль Манделья ел, или купался, или пил какое-нибудь пиво, или по чуть-чуть подремывал. Враг сидел на стуле и глотками пил абсент, который подливал нервничающий бармен. По коридорчикам и переулочкам уже шептались о том, что Лимааль Манделья играет с дьяволом на свою душу, в Джаз-Бар Гленна Миллера набились толпы любопытствующих, скучковались и уплотнились почти до массового удушья и взрывного схлопывания; снаружи конная полиция ездила туда-сюда по бульвару, отгоняя зевак от дверей. Подростки-гонцы бегали по инфоагентствам с новостями о счете в последнем фрейме, и взволнованные белладоннцы взирали на плакаты с текстом «Манделья на фрейм впереди» или, сидя в барах и кафе, слушали радиокомментарии к эпическому матчу Мальстрема Моргана. В парикмахерских, сушильнях, банях и рикшах Белладонна аплодировала Величайшему Снукеристу За Всю Историю Вселенной.

Однако Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной знал: он проигрывает. Качество его игры оставалось убедительным, но он знал, что проигрывает. Удары Врага были ужасающе точны, а его прозорливость поблескивала всеведением, и Лимааль Манделья отдавал себе отчет: как бы он ни играл, человеческому таланту с бесовским совершенством Сатаны не сравниться. Он терял инициативу, соскальзывал, он начал тащиться за Дьяволом, постоянно наверстывал упущенные фреймы, но вперед не вырывался и игру не контролировал. В воплях и криках болельщиков появилась нотка отчаяния.

После тридцати двух часов игры Лимааль Манделья превратился в развалину. Осунувшийся, небритый, он вновь нагибался к столу, и все его поры сочились усталостью. Только рацио, только непоколебленная вера в то, что навык в конце концов торжествует над темной магией, давали ему силы двигать кием.

Игру обожгло дыхание последнего фрейма. Третья смена судей объявила счет: Лимааль Манделья – 38 фреймов, Претендент – 38 фреймов. Игра сводилась теперь к цветам. Лимаалю, чтобы победить, нужны были синий, розовый и черный. Врагу – черный и розовый. Потягивая абсент, Враг был свеж и ярок, как одуванчик у забора летом. Вселенная зеленого сукна с ее крошечными цветными солнечными системами водоворотом кружилась перед глазами Лимааля Мандельи, и вот настал миг играть черный шар. Глубоко вдохнув, Лимааль взболтал мутные остатки рационализма. Черный заскользил по столу, заизвивался прямо в пасть, остался на свободе.

Зрители охнули.

Дьявол взглянул на кий. И тут Лимааля Манделью накрыло. Со своей стороны стола он указал кием на Врага и заорал:

– Ты не победишь! Ты не можешь победить – тебя нет! Нет ни дьявола, ни Панарха, ни св. Екатерины, есть только мы, мы – и всё. Человек – сам себе бог, человек – сам себе дьявол, и если меня разгромит дьявол, это будет дьявол во мне самом. Ты – самозванец, старикашка, который разоделся и твердит, мол, «я – Дьявол», а вы ему верите! Мы ему верим! Я ему верю! Только я уже не верю – я в тебя не верю! В рациональном мире дьяволу места нет!

Судья попытался вернуть в снукерный зал медитативное спокойствие. После неподобающего выплеска эмоций Джаз-Бар Гленна Миллера угомонился. Козел Мендеса еще раз взглянул на кий, уточняя линию прицела, и ударил. Биток наскочил на черный шар, черный шар побежал к лузе. Пока шары катились по столу, в глазах джентльмена вспыхнул и погас адский огонь. Инфернальная мощь, совершенство не от мира сего испарились, истребленные актом неверия Лимааля Мандельи. Белладонна затаила дыхание. Черный шар терял импульс, терял инерцию. На волоске от лузы черный шар замер. Отрешенное молчание. Даже болтливый бормотун Мальстрем Морган умолк, слова замерзли в его микрофоне. Лимааль Манделья, десять километров ростом, шагнул к столу. Белладонна взвизгнула в предвосхищении.

Внезапно Дьявол стал лишь усталым, испуганным пожилым джентльменом.

Лимааль Манделья опустил кий в позицию для удара, позабыв о терзающей все и каждую мышцу усталости. Воцарилась прежняя тишина, будто один мах кием остановил время. Лимааль Манделья отвел руку-поршень четким машинным движением, которое точно копировал десять тысяч раз за последние полтора дня. Лимааль Манделья улыбнулся лишь самому себе и позволил кию едва пощекотать биток. Белый шар покатился по столу и погладил черный шар – мягко, ласково, как любовник. Черный задрожал и рухнул в лузу, словно летящие вниз фарфоровые планетоиды в кошмарах игрока.

Бросая Микала Марголиса в лапшичной на узле Исивара, Марья Кинсана устремила сердце примерно в направлении Мудрости и на крыльях свободы понеслась прочь.

Свобода. Марья Кинсана так долго была узницей чьих-то нужд, что позабыла самый вкус свободы. Но ведь у свободы есть вкус. Сантиметр белладоннского бренди на дне стакана, когда думаешь, что стакан пустой. Горячая лапша под соусом холодным утром после еще более холодной ночи. Лапша была так вкусна, что после завтрака Марья Кинсана встала и бросила Микала Марголиса, вышла из лапшичной, перешла улицу, на которой старики окатывали струями бурого конопляного сока помятую медную плевательницу, подошла к прикорнувшему на боковом пути товарняку. Ей казалось, что глаза Микала Марголиса следят за каждым ее шагом; она забралась на подножку кабины; внутри два инженера, оба не старше десяти лет, считали ворон в ожидании сигнала.

– Можно прокатиться? – спросила она. Пока жевавшие пан юнцы на нее пялились, она бросила взгляд на ту сторону улицы, на лапшичную Мак-Мёрдо; из-за стекла ее рассматривали преданные во всех смыслах слова глаза Микала Марголиса.

– У меня тот же вопрос, – сказал очень смуглый мальчик-инженер, на кепке которого красовалось имя Арон.

– Конечно. Почему нет? – Марья Кинсана перекатывала на языке вкус свободы, будто свернутые листья бетеля. В валюте амбиций блуд – плата невеликая.

– Ну тогда конечно, почему нет? – Инженер Арон открыл дверь. Марья Кинсана впорхнула внутрь и уселась между неожиданно напрягшимися мальчиками. Сигнал был дан, взревели токамаки, и поезд дал деру с узла Исивара.

Пересаживаясь в рассветные часы, по полсуток ожидая у обочины Великих Бродяжьих Дорог, высоко вздымая тотем – большой палец на ветру – и странствуя на попутных ночных авиатранспортах, Марья Кинсана преследовала призрак свободы и одолела полмира прежде, чем поймала его за хвост на товарном боковом пути Главной Станции л’Эсперадо.

Поезд был потрепанный, облупленный, неказистый, разъеденный годами воздействия диковинного и чудесного, но Марья Кинсана все же разобрала светящуюся парами натрия желтую надпись: «Бродячее Шатокуа и Просветительская Буффасмагория Адама Черного». Стайка станционных бомжей досуже толклась у подножия лесенки – у них не было даже мелочи, чтобы подивиться чудесам шоу Адама Черного. Марья Кинсана так и не поняла, что заставило ее войти в поезд той ночью; пьянящая ностальгия, атавистический порыв, желание расчесать корку на ране? Она растолкала бомжей и оказалась внутри. Адам Черный был уже не так черен и не так печален, но в общем не изменился. Марью Кинсану радовало, что она его знает, а он ее нет.